рядом с ней, и оба словно только и ждали знака, чтобы начать опереточный вальс-дуэт. Сразу завязался разговор, и они вышли вместе, очень довольные друг другом. Сэр Джордж с облегчением вздохнул. Он не любил американцев. Он не любил молодых людей, пишущих исследования. Он не любил вопросов. И он был чертовски счастлив, что избавился от этого самого Бэкона. Больше это повторяться не должно. И он позвонил своей секретарше Джоан Дрейтон.
— Не знаю, как этот Бэкон, этот американец, сюда ворвался… — начал он.
— Очень трудно было, сэр Джордж. Я отлично все понимаю.
— Хорошо, оставим… — Он подал ей подписанные письма. — Но пусть это будет в последний раз, Джоан. Не приму его — ни под каким видом. Кстати, наш друг, сэр Майкл, очень ловко от него увернулся. Похоже на него. Теперь этим господином занимается мисс Уолсингем.
— Видала, видала. — Глаза миссис Дрейтон, лучшее ее украшение — темно-карие в грусти и унынии, но с золотистыми искорками в веселье, — радостно заблестели.
— Знаете, я подумал, мисс Уолсингем так хорошо работает, ну и принимал ее как должное, но ведь, собственно говоря, я о ней ничего не знаю.
— Как, сэр Джордж, неужто вы не знаете, что она…
Но сэр Джордж отлично все знал. По ее голосу, по блеску глаз он догадался, что сейчас ему предстоит выслушать целую сагу о весьма интимных делах, и торопливо отмахнулся. Чуть ли не у всего штата Дискуса была чрезвычайно сложная и по большей части довольно унылая личная жизнь. Джоан Дрейтон и сама, овдовев, влюбилась по глупости в какого-то актера — Уолли, как его там дальше, — у него была жена, двое детей, и бросить он их не мог, а жить с ними постоянно не хотел. Весь Дискус знал, когда Уолли жил у Джоан и когда он возвращался в семью. Жил он у Джоан обычно, когда оставался без работы, и тогда, от раннего вставания, от хозяйственных забот, от поздних вечеров и полуночных бдений за бутылкой джина с приятелями Уолли (вход к нему домой им был заказан), от стряпни, стирки, штопки, от бессонного ожидания любовных ласк и вечной, хотя и знакомой угрозы, что в Уолли проснется совесть («Я вас обеих недостоин!»), от драматических сцен, где Уолли, как бездарный актер, всегда переигрывал, — от всего этого Джоан, темноглазая и темноволосая красавица, худела и дурнела. Но как только он от нее уходил («Нет, девочка, ничего не выйдет, мне платят всего тридцать шиллингов в неделю, и единственный выход — вернуться к Дороти, к ребятам») — у нее становился совсем несчастный вид, а глаза теряли блеск, пока Уолли снова не начинал звонить ей по телефону. Сэру Джорджу такая жизнь казалась ужасающей, и он не мог понять, как такая женщина, как Джоан Дрейтон, умная и толковая, настолько поддавалась своим женским чувствам, что жила в этом вечном метании. Да и Уолли, с которым она его как-то познакомила, никак не заслуживал такого отношения — до того он был невзрачный, потрепанный, а в обществе просто неприемлемый.
Но до чего эти женщины странный, испорченный и непонятный народ: когда сэр Джордж рассказал жене про эту бесконечную нелепую волынку, Элисон и не подумала возмутиться вместе с ним и только сказала, нахмурясь: «Что ж, может быть, ей именно это и нужно. Во всяком случае, тут хоть что-то есть».
Замечание явно нелепое.
Но, оборвав неначатую сагу о Джун Уолсингем и не желая обидеть и разочаровать Джоан Дрейтон — а она, должно быть, из-за Уолли, обижалась по любому пустяку, — сэр Джордж улыбнулся ей и сказал:
— Да, да, все это очень сложные, очень личные дела, и лучше мне о них не знать.
— Но, сэр Джордж, вы же сами сказали…
— Да, да, да, сказал, что почти ничего не знаю о мисс Уолсингем. Так вот я предпочитаю и впредь ничего не знать. Так будет лучше, куда лучше. Странное дело — не знаю, Джоан, думали ли вы об этом, — вот существует Комси, организация более чем сомнительная, и директором там человек далеко не респектабельный — работал в каких-то музеях, на каких-то несолидных должностях, — и все же у него в штате есть несколько глубоко порядочных, надежных людей, например, Джим Марлоу, Дадли Чепмен, Эдгар Хоукинс, все отличные здравомыслящие люди. И существуем мы, государственное учреждение, нас содержит казна, и мы не клянчим дотации и пособия у всяких обществ и частных лиц, и хотя работают тут неплохо и не мне жаловаться на мой штат, но факт остается фактом: именно у нас, а не в Комси нашли прибежище всякие неустойчивые люди, которых многие директора не знали, куда девать. Ума не приложу — случайность ли это, а если нет, то почему так вышло?
— Не знаю, сэр Джордж.
— Нет, нет вы и не можете знать. Вопрос чисто риторический.
— Да, кстати, вы мне напомнили. — Миссис Дрейтон внезапно просияла. — Я все собиралась вам сказать, но вы были заняты этим американцем. Тимми вернулся!
— Тимми вернулся? Я вас не понимаю, Джоан. — Расплывшаяся физиономия сэра Джорджа изобразила полное непонимание, и это ему неплохо удалось, хотя вообще мимика у него была небогатая.
— Я про Тима Кемпа, — внушительно, хотя и по-прежнему весело, с сияющей улыбкой повторила миссис Дрейтон. — Он вернулся к нам.
— Кемп? Боже правый! Неужели?
— Да, конечно. Он заходил ко мне, хотел видеть вас. Мы с ним поболтали. — Она улыбнулась при этом воспоминании. — Он такой милый, этот Тимми.
— Никак не пойму, что вы, женщины, подразумеваете под словом «милый». Да, пожалуй, вы и сами не понимаете. Надеюсь, что все остальные тут, у нас, отнюдь не считают его «милым».
— Как это не считают? Его тут обожают все.
Сэр Джордж был несколько ограничен в средствах выражения гнева и возмущения. Он только сжал губы так, что весь рот провалился, и с шумом начал вдыхать и выдыхать воздух через нос, словно застоявшийся паровоз.
— Зато я его не обожаю. Думал — больше никогда его не увижу. Нет, черт подери, это чудовищно. Поймите, что происходит. Там, в Министерстве просвещения, не знают, куда его девать, все-таки он там столько лет заведовал отделом, и если бы не запил, если б не свихнулся, давно был бы заместителем министра, и вот, понимаете, они не знали, что с ним делать, и перевели его ко мне. Несколько месяцев я пускал в ход все связи и наконец добился, чтобы его перевели в Комси. Потом Стратеррик добился, чтобы этого Кемпа снова взяли в министерство, не знаю уж, как ему удался этот фокус. Они пытались опять сунуть его ко мне, но тут я встал на дыбы. Слышал я, что ему дали отпуск по болезни.
— Да, он мне рассказывал. Он был в Ирландии.
— И вот он опять тут? Возмутительно! — Сэр Джордж вдруг принял официальный тон, как полагается главе учреждения: — Немедленно вызовите ко мне мистера Кемпа.
После ухода миссис Дрейтон сэр Джордж мрачно и с недоверием прочел длинное письмо с требованием к Дискусу субсидировать турне труппы с репертуаром религиозных пьес в стихах по шахтерским городкам Йоркшира и Дарема. Сэр Джордж сделал пометку — с пристрастием допросить Хьюго Хейвуда, заведующего драматической секцией, как это он счел возможным поддержать такую просьбу. Одно дело — верить, как верил Хьюго, что только поэзия может спасти театр, и совершенно другое — вообразить, что шахтеры Дарема и Йоркшира жаждут насладиться религиозными пьесами в стихах, в которых лицедействуют две полупомешанные актрисы лет под семьдесят и шесть юнцов-полулюбителей. Бывали моменты, когда сэр Джордж, несмотря на весь свой оптимизм, разумные, передовые взгляды и веру в постепенный, но прочный прогресс, начинал ощущать, что мир становится недоступным его пониманию. Такой момент наступил и сейчас. И появление Тима Кемпа никак не помогло восстановить ощущение порядка и здравого смысла.
Тим был невысокий плотный человек, лет за пятьдесят, с огромными, круглыми, совершенно детскими глазами цвета небесной синевы и с редковатыми, но пушистыми седыми волосами, какие почему-то бывают у многих чудаков. Костюм на нем был сравнительно чистый, но ужасающе потрепанный, и он походил скорее на разъезжего торговца какими-то сомнительными целебными травами, чем на государственного служащего в должности главы отдела. Ничего «милого и очаровательного» сэр Джордж в нем не находил. После отпуска, проведенного в Ирландии, он только стал еще меньше ростом, потрепаннее и чудаковатее — в нем даже появилось что-то от лесного гнома.
— Должен вам сказать, мистер Кемп, — не выдержал сэр Джордж, — что мне все это кажется весьма странным.
Кемп уже сел и раскурил короткую трубку — она очень булькала и воняла. Пропустив реплику сэра
