— Вот так разговор, нечего сказать! Чем они тебе не угодили? Ни Фред, ни его жена не виноваты в том, что у тебя сегодня дурное настроение.
— Да, виноваты. Если не они, так кто же виноват? — возразил мистер Смит. — Я его не выношу, и жену его не выношу, и эту кривляку, их дочку. И чем меньше Эдна, да и Джордж будут встречаться с этой…
— Ну, ну, пожалуйста, поосторожнее выбирай выражения! — воскликнула миссис Смит. — Ты сейчас скажешь бог знает что, а потом сам пожалеешь. Знаешь что, папа, ты сегодня утомлен, и, пожалуй, они в самом деле вели себя немного шумно. Фред, когда разойдется, любит пошуметь, это верно. Но завтра утром тебе все представится в совсем ином свете. Иди спать.
— Хорошо. Но ты запомни, Эди: я не пойду с тобой в гости к Фреду Митти ни на будущей, ни на какой другой неделе. Если хочешь идти, я тебе не запрещаю, и если ты вздумаешь опять пригласить их сюда, я тоже не могу тебе помешать… (Конечно, если он повадится ходить к нам часто и выпивать столько виски, сколько он выпил сегодня, то у нас с тобой будет серьезный разговор.) Но
— Что за тон! — сказала миссис Смит, направляясь к двери. — Но сегодня я с тобой объясняться не намерена. Я тоже устала и уверена, что ты от усталости сам не знаешь, что говоришь. Запри двери, папа.
Да, без сомнения, он был утомлен. Даже тогда, когда он, потушив все лампы, проверив замки и задвижки у дверей, шел наверх в спальню, он еще немного дрожал. Но вопрос о Митти был им решен бесповоротно. Есть известное удовлетворение в сознании, что тобой принято твердое решение, что ты уперся на чем-нибудь, занял стойкую позицию, — в особенности, если ты (как мистер Смит) поступаешь так весьма редко, не будучи человеком своевольным или деспотическим. Такое именно удовлетворение испытывал мистер Смит, проходя через маленькую темную переднюю, а потом взбираясь по лестнице наверх. И рука, которой он держался за перила, была рукой сильного, решительного человека, настоящего главы семьи. Но раньше, чем он успел дойти до спальни, к этому чувству удовлетворения примешалось — и постепенно вытеснило его — какое-то беспокойство, смутное предчувствие грядущих бед.
Глава седьмая
Тарджис переживает сказку «Тысячи и одной ночи»
1
— Да, — говорил мистер Пелумптон, уставив на Тарджиса неподвижный взгляд и затягиваясь своей трубкой, отвечавшей ему каким-то противным урчанием. — Да, вот что вам требуется, мой друг, — какой- нибудь спорт, чтобы убивать время. Понимаете?
— Верно, — подхватила миссис Пелумптон. Она сидела на краешке стула, всем своим видом показывая, что это только передышка в бесконечной войне с постелями, лестницами, грязными тарелками, жареной бараниной и картофелем. — Вам следует немножко развернуться, мистер Тарджис, — если вы понимаете, что я хочу сказать. Ты это имел в виду, папа?
— Да, — подтвердил ее супруг, занятый в эту минуту тем, что ковырял в трубке длиннейшей головной шпилькой.
— Я, право, не знаю… — промямлил Тарджис неуверенно и печально.
— Вот возьмите нашего Эдгара, — продолжала миссис Пелумптон. — Он увлекается состязаниями в беге — это, знаете, множество их бегут и бегут, все вместе, мили за милями, и надето на них не больше, чем на вас, когда вы входите в воду во время купанья. Правда, в последнее время он что-то мало бегает…
— И я этому ничуть не удивляюсь, — с содроганием пробормотал Тарджис. Меньше всего на свете он хотел бы быть одним из таких спортсменов, которые «бегут и бегут», пока с ног не свалятся, да еще имеют при этом преглупый вид. Тьфу!
— Теперь он ходит на собачьи бега…
— Слыхали? — насмешливо подхватил мистер Пелумптон, пыхтя трубкой. — Собачий бег! Вот славно! Ты что-то путаешь, мать. Никто не станет платить деньги зато, чтобы видеть собачий бег, это можно во всякое время увидеть и на улице — мало там собак, что ли? Смех, да и только! — И в доказательство мистер Пелумптон хихикнул.
— Ну, тебе все смешно… А вы-то понимаете, о чем я говорю? — обратилась миссис Пелумптон к Тарджису.
— Вы имеете в виду состязания борзых?
— Вот, вот, это самое! — обрадовалась миссис Пелумптон. — Эдгар ходит на них раза два в неделю. Он их никогда не пропускает. И хотя это стоит денег…
— Еще бы! — вставил мистер Пелумптон. — Ведь там держат пари — играют все равно что на скачках.
— Да неужели? — Лицо миссис Пелумптон приняло озабоченное выражение. — Это уже хуже… Я вовсе не хочу, чтобы Эдгар пристрастился к разным пари и всяким таким штукам. Из этого ничего хорошего не выходит.
— Занятие для дураков, — сказал Тарджис тоном светского человека, много видевшего и разочарованного.
— А я-то воображала, что туда ходят просто смотреть на собак! Ну, думаю, пусть себе развлекается, — продолжала с беспокойством миссис Пелумптон. Но затем лицо ее прояснилось. — Нет, Эдгару можно верить, он глупостей не станет делать.
— Да, да. Истратит какой-нибудь шиллинг или два, вот и все. Он мальчик хороший, не шалопай. Надо вам сказать, что я никогда не любил никаких азартных игр, и ставок на лошадей, и всего такого. Товарищи, бывало, советуют: «Ставь все, что имеешь, на такую-то лошадь, дело верное». А у меня один ответ: «Нет». Тут все дело в принципе. Мне не надо денег букмекеров, и они моих денег не увидят. Все, что я наживал, — мистер Пелумптон увлекся и, кажется, воображал в эту минуту, что были времена, когда он наживал целые состояния, — я наживал честным трудом. Для меня совершенно достаточно риска в торговых делах. Да, совершенно достаточно.
— Во всяком случае, пусть Эдгар ходит лучше в такие места, хотя он там и тратит свои шиллинги, только бы не ходил по кабакам, — заключила миссис Пелумптон, вставая. — Вот это — дорогое удовольствие! И ты не можешь сказать, что ты этого не пробовал, отец. Если у тебя когда-нибудь и были принципы насчет того, чтобы не отдавать трактирщикам своих денег, так могу одно сказать — эти принципы не больно тебе помогали. То, что ты честно зарабатывал, ты чаще всего честно и пропивал. — И миссис Пелумптон, переваливаясь, поплыла на кухню.
— Да, — продолжал мистер Пелумптон, целиком игнорируя реплику жены и устремив теперь на Тарджиса водянистые глаза, — с меня совершенно достаточно риска в торговых делах. Вот я вам приведу пример…
«Да ну тебя к черту с твоими примерами!» — выругался про себя Тарджис.
— В Холлоуэй продавался комод, и мне поручили осмотреть его. Ну, я съездил, посмотрел: очень красивая вещь, очень красивая. Такая вещь стоит больших денег. Понимаете, это я так думал в то время. Возвращаюсь я в Лондон и говорю мистеру Пику, что за этот комод можно заплатить десять фунтов, как одно пенни. «Поезжайте обратно, — говорит он мне, — и можете в крайнем случае предложить за него семь». Приезжаю — вещь уже продана. Ее купил старый Крэгги, и как раз за семь! Я готов был сам себе надавать пощечин… Да… С тех пор прошло… сколько же?.. восемь… десять месяцев, нет, ровно год. Хорошо. На днях захожу к старому Крэгги, и что я вижу? Этот самый комод. Говорю ему: «Мне эта вещь знакома» — и объясняю, где и когда я ее видел. Потом спрашиваю: «А сколько вы за нее теперь хотите?» И как бы вы думали, что он мне ответил?
