была и даже не представляла себе, как и чем живут ее одинокий муж со своим одиноким псом Шерифом, которого она когда-то привела ему на Киевский вокзал…
Остановившись перед дверью, она восстановила дыхание и позвонила.
Обычно Шериф откликался на дверные звонки оглушительным лаем. Все парижане и собаки в квартале Дефанс еще, должно быть, помнят этот громоподобный лай.
Она позвонила еще раз.
«Отправились на пробежку, — подумала, послушав тишину за дверью. — А иначе что ж?.. По крайней мере один из них должен быть дома».
Но вот послышались быстрые, решительные шаги, и клацнула защелка с внутренней стороны. Сердце захолонуло, Валерия почувствовала, что вот еще секунда — и она упадет, обомлеет в родных объятиях, если только сам Женька не окажется, как он выражался, «в нокауте» от такого сюрприза.
Дверь широко распахнулась. В проеме выросла плечистая фигура незнакомого ей человека. Он грубо схватил ее за воротник пальто, дернул на себя, и она упала с заломленной за спину рукой, даже не почувствовав холодного прикосновения «браслета» к холеному запястью. Она хотела крикнуть, но рот залепили пластырем. «Сюда ее, паскуду! — послышалось из глубины. — Шприц, живо!»
Свет померк: на голову ей набросили мешок.
«Вот теперь все в порядке! — пронеслась в голове Валерии последняя мысль. — Здравствуй, свободная Россия!»
2
— Когда и как вы познакомились?
— Это имеет значение?
— Отвечайте, когда вас спрашивают! — Каменев был непреклонен и устрашающ, как рок; уж если он спрашивал, лучше было отвечать.
Зоя Шнырева еще не успела переодеться и сидела в своем серебристом плаще посреди квартирки на Минской улице в Филях. Муровец не пожелал до поры объяснять своего к ней интереса, да она и не настаивала — сидела бледная, испуганная, и лишь короткими вспышками возвращавшееся сознание того, что она свободна, а стало быть, «имеет право», позволяло ей выпускать коготки и обнажать острые беличьи зубки.
— Мы вместе учились.
— Вы? — удивился Каменев.
— Ну… я после школы, а ей уж двадцать шесть тогда было.
— Где вы учились?
— В Двенадцатом медучилище.
— Вы помогли ей устроиться в Серебряноборскую?
— Она мне. Мы когда-то дружили с ее братом. До того, как… до того…
Каменев усмехнулся: знал почти наверняка, что имелось в виду под этой «дружбой» — спала она с Давыдовым, вот что! И знал, чего она не хотела, боялась или не могла выговорить. «Я с ним спала до того, как он сел в тюрьму» — вот как должна была прозвучать эта фраза полностью. Но и тогда бы она звучала фальшиво, ибо спала с Давыдовым Шнырева и после его отсидки — когда он снисходил до этого сам.
— Куда она уехала? — сдерживаясь, спросил Каменев.
— Я не знаю.
— Знаете, Шнырева!
— Вы же ее провожали на Савеловский вокзал, — вмешался Нежин, полагая, что перекрестный допрос сэкономит время.
— Я ее не провожала. Я была на дежурстве… — заговорила она тише, чем требовалось, чтобы ее слова расслышали.
— А зачем вы ездили на вокзал, Зоя Алексеевна? Она должна была вам что-то передать? Или вы ей?.. — вежливо спросил Нежин.
Шнырева дрожащими пальцами провела по лицу, словно совершала намаз, попросила воды, чтобы выиграть время и придумать, как не навредить подруге.
— Она позвонила мне…
— Когда?
— Утром…
— Врете! — снова повысил голос Каменев. — Еще не знаю зачем, но врете. Позвонила она вам в десять часов вечера, а не утром.
Она отпила, стуча беличьими своими зубками о стакан:
— Вы же все знаете, — разрыдалась, — вы же все сами знаете, зачем спрашивать?..
— Успокойтесь, Зоя Алексеевна, — все так же мягко проговорил Нежин. — Мы действительно многое знаем, но будет лучше для вас и для вашей подруги, если вы расскажете, куда, к кому и зачем она поехала.
— Да не знаю я, не знаю! — истерично выкрикнула Шнырева. — Где, куда, с кем!.. Это ее личная жизнь, я в нее не вмешиваюсь!
— О том, что вчера в своей квартире на Савеловской была убита тетка Матюшина, вы тоже не знаете? — как бы невзначай поинтересовался Каменев.
Известие об убийстве произвело впечатление. Она притихла. Потом решила, что смерть тетки сожителя подруги не может касаться ее никоим образом, и высказала это вслух.
— Мы вовсе не говорим о вас, а интересуемся Давыдовой, неужели не понятно? А вы все примеряете на себя и пытаетесь оправдаться, хотя никто вас пока ни в чем не обвиняет, — пояснил Нежин.
— Она мне не говорила о смерти тетки Алексея Петровича, — успокоилась Шнырева.
— Вот оно-то и странно. О том, что какой-то пациентке стало плохо и она якобы поэтому не сможет прийти на дежурство, она вам сказала, а о смерти Балашовой, родственницы Алексея Петровича, — нет. Почему было не сказать: «У Матюшина умерла тетя»?
Шнырева насторожилась. До нее теперь стал доходить смысл происшедшего: в самом деле — почему врала?.. А потом, Сергей… долго сидел в тюрьме, не работал… И Алексей Петрович сидел…
— Что было в сумке, Зоя Алексеевна? — дожимал Нежин.
— Ее паспорт, деньги из шкатулки…
— Сколько?
— Полтора миллиона рублей.
— Дальше?
— Белье, теплая подстежка, записная книжка… А что она сделала?.. Вы думаете, что это она убила?..
— А откуда вы знаете, что я о чем-то думаю? — наклонился к ее уху Каменев. — Разве я вам об этом сказал?
Нежин едва не рассмеялся, отвернулся к окну.
— Кто вам сказал, что я о чем-то думаю? — наседал Каменев, окончательно сбивая ее с толку. — Кто?..
Она растерялась, чувствовала какой-то подвох, но не понимала, в чем он заключается; и о чем ее спрашивают, уже тоже не понимала.
— Я оперативник, Шнырева! — заходил Каменев по комнате, как по следственной камере. — Мне думать по штатному расписанию не положено. Мое дело факты собирать, а думать будет следователь Стучков, ему за это платят. Ясно?! — резко повернувшись к ней, повысил голос.
— Да… ясно…
— Так куда поехала Давыдова, вы сказали?
— Я?.. Разве я…
