аксессуарами волжского пароходика прошлого столетия; писали, что его можно зафрахтовать как по наличному, так и по безналичному расчету и отправиться на нем по каналу имени Москвы всем уставшим от бизнеса коллективом фирмы вместе с блядями. По-моему, мы и сейчас куда-то плыли: за иллюминатором менялся лесистый пейзаж.
Из-за стола встал Анастас Рыжий, пошатнулся, потянул за скатерть, но устоял и поднял стакан с вином:
— Господа! — проговорил с заметным усилием. — А можно… можно, я ему в мор-рду дам?
— Сядь! — дернул его за полу синего пиджака сосед справа.
— У-у, с-сволочь! — плюхнувшись на стул, скривился Рыжий в плаксивой гримасе. — Соб-бакой меня кусал!..
Ямковецкий взял с блюда поросенка, разорвал его пополам; расставляя для устойчивости ноги, подошел ко мне на расстояние перегара и поднял над головой румяный, запекшийся искристой корочкой, ошеломляюще пахнущий жирный бок:
— Кажется, вы просили есть, мусье?..
Жир капал на пол. Я не успевал сглатывать набежавшую слюну. За годы занятий единоборствами мой болевой порог значительно снизился, а кроме того, я владел несколькими секретами от Гао и Кима Челя, так что если бы меня подвесили на дыбе и стали использовать вместо боксерской груши, я бы перенес такую экзекуцию значительно легче. Наверно, этот мелла… как его там?.. пантин, что ли?.. — очень сильное и вредное средство, иначе не было бы миллионов больных, страдающих отсутствием аппетита. Рубь за сто даю, что его изобрели в застенках гестапо или КГБ специально для пыток!
Я стал убеждать себя по системе йоги, что меня пытаются накормить трупом, что вытекающий жир — это трупный яд, соус на столе — рвотная масса, вино и коньяк в бутылках — моча желтушного больного.
— Всем жра-ать!!! — заорал вдруг Ямковецкий и впился золотыми зубами в поросенка. Глаза его покраснели, как у первобытного человека, хотя я никогда раньше не встречался с первобытными людьми.
Вся его рать набросилась на еду, пьяно хохотали женщины (кроме Давыдовой, здесь были еще две особи женского пола, назначение которых было понятно без инструкции).
«Шабаш, — определил я происходящее. — Скоро они высадятся на берег и станут плясать вокруг костра голышом. А костром буду я».
Массовое веселье, вспыхнувшее по приказу, скоро стало затухать — все уже напились, сам Ямковецкий был пьян, пьян от упоения властью надо мной, связанным, голодным, избитым, но не сломленным. Последнее обстоятельство постепенно приводило его в бешенство, я чувствовал, что он нервничает, спеша насладиться сомнительным триумфом.
У двери, скрестив на груди волосатые руки, верзила охранник жевал жвачку. Ничего другого ему не полагалось по штату, но я его не жалел: ему достанутся объедки со стола, и он будет счастлив.
— Ты должен мне сказать спасибо, что я держу тебя связанным, — снизошел Ямковецкий до пояснения своей позиции. Он взял стул, повернул его спинкой ко мне и уселся верхом, что было не очень вежливо по отношению к присутствующим, но, подозреваю, у, нас с ним были о вежливости разные представления. — Знаешь, почему?
Я терпеливо молчал. Вообще до того, как поймешь все до конца, лучше молчать — это я давно заметил, еще в школе.
Он неторопливо раскурил толстую сигару (видимо, из лагерных запасов), пустил мне в лицо струю дыма, не зная того, что дым отбивает аппетит, чем принес мне существенное облегчение.
— Потому что если я прикажу развязать тебя, ты обожрешься и подохнешь, понял?
Сигарный дым пахнет пылью.
— Понял, — ответил я. — Спасибо.
Все тоже достали сигареты и закурили. Несмотря на кондиционер, каюта наполнилась дымом, стол и сидевших за ним троглодитов затянуло сизой пеленой. Если бы еще кто-нибудь включил музыку и она поглотила пьяные голоса, было бы ощущение, что мы остались с Ямковецким один на один.
— Я сделаю это, Столетник, — продолжал мой визави, — если ты через две минуты не скажешь мне, где вы с Майвиным прячете мою дочь. Еще одна инъекция меллапантина, и ты лопнешь от обжорства, подавишься! Захлебнешься вином или собственной блевотиной!
Такая бесславная перспектива меня не устраивала.
— Не нужно меня отвязывать, — жалобно попросил я. — Ваша дочь находится под охраной службы безопасности Майвина на Сиреневом бульваре…
Номер дома и квартиры я назвать не успел: Ямковецкий сбил меня хорошо поставленным на зоне ударом и, отшвырнув стул, стал яростно пинать ногами:
— Врешь!.. Врешь!.. Врешь, коз-зел!.. (Все повскакивали, на помощь мне или ему — этого я не понял — подбежали охранники, у него началась истерика.) Где Илона?! Ну?! Говори!.. говори!.. Поднимите его! Быстро!!!
Лучше бы меня все-таки развязали, я бы поел — авось бы не подавился.
Меня подняли. Все плыло перед глазами, я почти ничего не мог разобрать в этой многоголосице, слышал только тяжелое, горячее дыхание туберкулезника и вонь: табачного дыма, отварной белуги, салата из артишоков, казахского паштета, птичьего студня и сухого красного вина «Оксамит Украины».
— Мне не нужна шавка, которую вы подставляете! Понял?.. Я на эту приманку не клюну! Где Илона?! Говори, падла, или я тебя убью!..
Наверно, у него меллапантина больше не было, иначе зачем бы он тратил такое количество килокалорий? Но когда сквозь туман и плотную пелену насыщенного запахами воздуха до меня дошел смысл его слов, я за себя порадовался: кажется, моя догадка оказалась пророческой!
2
Решетников отвык от комфорта и от денег, все еще не мог взять в толк, что в его жизни начинается новая полоса, не ощущал тяжести полученной авансом тысячи самых настоящих долларов, так что куда ехать дальше или где отсидеться, покуда объявится Столетник, сразу не сообразил, долго кружил по Лосиному острову, слушая рыдания загадочной особы, самоуничижительно назвавшейся «рожей». Потом он вдруг вспомнил, что у него есть деньги и что существует множество гостиниц в Москве и окрестностях. У него были права Зиновия Кондратьева — на крайний случай, у нее — вообще никаких документов, так что пришлось остановить выбор на заштатном частном мотеле «Фата-Моргана» в глубине природного парка неподалеку от Яузы.
Деньги обладают волшебным свойством открывать любые двери. Номер для «нового русского» с «подружкой» обошелся в полторы сотни, еще полтинник заменил отсутствующий паспорт.
Мотель был оборудован в административном здании, брошенном каким-то разорившимся шинным заводиком и перестроенном предприимчивыми людьми. Все это Решетников осторожно выведал у хозяина, опасаясь, как бы заброшенный двухэтажный домик не оказался под юрисдикцией майвинской «Земли». По словам хозяина выходило, что заведение имеет положительное сальдо — возможно, за счет таких же залетных, нелегально оформленных постояльцев, а возможно, оно изначально задумывалось как загородный бордель.
То, что называлось «номером», было крохотной комнатенкой, оклеенной дешевыми обоями; посередине стояла полутораспальная кровать, у окна — журнальный столик с традиционным графином, еще была лампочка под матерчатым абажуром, а главное — телефон.
Решетников заперся на ключ, сбросил куртку с чужого плеча и позвонил Столетнику, но тот по- прежнему не отвечал.
Илона плелась за ним сомнамбулой и казалась безразличной ко всему, что происходит с нею сейчас и что произойдет потом. Серые, словно покрытые пылью щеки ее ввалились, глаза блестели нездоровым блеском; кроме всего прочего, она не успела обуться, а узкие брюки не закрывали ее босых ног с
