крашеными ногтями. Кто знает, что подумал о них хозяин заведения «Фата-Моргана», но деньги имеют и другое волшебное свойство: по мере увеличения количества терять запах.
Еще была тесная маленькая душевая, чистая и хорошо оборудованная. Пока Решетников названивал, Илона вошла туда, пустила воду. Он потребовал не запираться — не натворила бы глупостей в таком состоянии.
Минут через десять она вышла, все еще подавленная, но умытая; осторожно ступая на пятки, чтобы не замарать босых ног, дошла до кровати и забралась на нее с ногами. Викентий оставил на время тщетные попытки дозвониться, развалился в кресле, чувствуя, что вот-вот уснет.
— Сдашь меня ментам? — неожиданно спросила она, не поднимая глаз.
— Уже не сдал, — ответил он.
— Зачем я тебе?
— Для интерьера, — он обратил внимание на жилистую шею под воротником растянутого свитера из норвежской шерсти, на грубоватые руки и плотные мозолистые образования на ступнях. Вспомнил, как она расправлялась с узкоглазым. — Ты что, карате занималась? — спросил без особого интереса.
— Кетчем.
— Это что за хреновина такая?
— Бои без правил. Дай мне сигарету.
Он дал ей «Приму», закурил сам
— Ты Решетников? — помолчав, спросила она.
— Решетников.
— А Кондратьев кто?
— Тоже я. Откуда тебе про Решетникова известно?
— Слышала, как Майвин по телефону разорялся.
Они молча докурили. Решетников безуспешно позвонил еще раз.
— Почему ты от него сбежала? — спросил он, когда пауза слишком затянулась.
В комнату неожиданно постучали. Решетников набросил куртку, чтобы скрыть пистолет, отворил. На пороге стояла полная женщина в черном платье с фартучком, какие носят официантки в поездных ресторанах.
— Вы просили крепкий чай? — спросила она.
— Я просил, — он забрал с подноса чашки с густым, почти черным дымящимся чаем. — Спасибо.
Она ушла. Решетников поставил одну чашку перед Илоной на тумбочку, другую — на журнальный столик и вернулся в кресло.
— Тебя удерживали там насильно? — продолжил, отхлебнув сдобренного какими-то травами чаю.
— В последнее время, — ответила она неохотно.
— А раньше? Сколько ты жила с ним?
Она вдруг фыркнула, мотнула головой:
— Да не жила я с ним! Вообще ни с кем не жила! Чего ты привязался, кто ты вообще такой?
— Решетников, — ответил он. — А ты?
Она допила чай мелкими глотками, держа при этом чашку в ладонях, будто хотела согреть руки. Допила до последнего глотка, отставила чашку на тумбочку и, поджав под себя ноги, натянула на плечи большое ворсистое покрывало.
— Долго рассказывать, — произнесла, погрузившись в какие-то свои мысли.
Решетников глянул на все еще стоявшие часы:
— Какая разница? Все равно нам некуда идти, пока не ответит Столетник.
Она посмотрела на него с нескрываемым любопытством:
— Ты что, знаешь его?
— Знаю.
— И где он?
— Разыскивает твоего папашу по поручению клиента.
Решетников еще раз набрал номер, послушал гудки. Теперь делать ничего не оставалось, только набирать номер и ждать, пока гудки кончатся.
— Мой папаша — горький пьяница, — заговорила Илона. — Может быть, он еще живет, может, пить бросил — не знаю. Я его вообще никогда не знала и видела только один раз, да и то когда мне было три года…
Решетников снова закурил, откинулся в кресле и стал слушать. Вначале ему все еще хотелось спать, а потом — нет: хороший чай отогнал сон, а может, и не чай вовсе, а
НЕВЕРОЯТНАЯ ИСТОРИЯ, РАССКАЗАННАЯ МАРУСЕЙ КУЛАКОВОЙ ПО ПРОЗВИЩУ РОЖА.
…Отец!.. Кобель, алкаш! Все вы, мужики, одним миром мазаны, бить вас, козлов!.. Мать, наверно, его любила, страдала через него и тоже пить начала. Кассиршей была, чего-то там протратила, ее турнули с работы, ну и началось. Сперва на базаре торговала, пьяная домой приходила что ни вечер, потом замуж за кого-то собралась, да того прирезали в кабаке, а может, брехала — не знаю. Когда бабка померла, отняли у мамаши ее материнские права и определили меня в детдом — что-то среднее между колонией и интернатом. Так эта мамаша, думаешь, ко мне хоть один раз пришла?.. Хоть конфетку какую в Новый год… А! Не хочу я о ней вспоминать. Живая или не живая, мне ее не жалко. Сперва мне в этом детдоме нравилось, только продолжалось мое «счастье» недолго. Счастье — оно ведь всегда относительное понятие, не так, что ль?.. По сравнению с конурой, где мы жили с матерью и бабкой — на самой окраине Семилук под Воронежем, — оно, конечно, ничего. Кушать давали регулярно, по Воронежу на экскурсии катали, кино показывали, елки там всякие под Новый год… Только дом-то все равно казенный, и все равно все чужие, и воспитатели — по настроению: захочет — приласкает, а захочет — в чулан запрет. Я один раз в окошко со второго этажа выпрыгнула, хотела на станцию бежать и уехать к е… матери, куда поезд повезет. Поймали. Жрать не давали три дня, уколы кололи. Витамины с глюкозой заместо жрачки. Второй раз до того довели, что я четверых избила в кровь, одну подружку даже в больницу положили. Сама не знаю, откуда силы взялись, прорвало будто. Ох и месила я их всех, ох и гоняла дужкой от кровати. Были у нас такие кровати с сеткой железной и никелированными дужками… А отчего доводили-то? Об этом и речь… Если бы не оно, так и мать бы от меня, может, не отказалась, и всего бы не случилось… Страшная я была, понял, Решетников? Рожа у меня была, как у карлы, нос картошкой, брови — как у Брежнева, подбородок — как у боксера. Вот и измывались, будто я виновата, что мать с этим… меня по пьянке заделали. Не то чтобы патология или уродство — этого не скажу, но некрасивая до смерти. Так и прозвали — Рожей… Фотографироваться боялась. Теперь бы тебе показать — не поверил бы, только фотокарточки ни одной не осталось. Все я понаходила и поуничтожала, и групповые тоже — там, где мы с классом на экскурсиях, в лесу, за партами. Через это не один скандал был с учителями. Они кричали, что остальные не виноваты, что у меня такая рожа. Никто не сказал, что дело не во внешности, никто даже Мусей не назвал. И мать не называла, только бабка. Полное мое имя в той жизни — другой, теперь уже прошлой — Кулакова Мария Ивановна. Безымяновна, точнее… Ладно, Решетников. Раз пошла такая пьянка — у меня выбора нет, я тебе все расскажу, потому что сама теперь свою судьбу могу только оборвать, а решить — никак. Запуталась я. Так что ты послушай и не перебивай. Тебе первому рассказываю, вижу, мужик ты… ничего, положительный… Хотя и все вы, конечно, козлы… В общем, после той драки… а получилась она как раз из-за того, что я с доски групповую фотку сорвала… после той драки все со мной перестали разговаривать. Бойкот объявили. Что это такое в четырнадцать или тринадцать… нет, правильно, четырнадцать, я с семьдесят третьего, двадцать второго июня родилась, в день начала войны. Как нарочно, будто для войны родилась… Ну ладно. После драки той, значит, перестали со мной разговаривать, и цепляться тоже перестали — боялись. А мне это понравилось, понимаешь? Мне от этого радость была, от того, что меня боятся. Я себя сильной почувствовала, значительной, что ли… Больше-то ничего не было — и в перспективе тоже. У девчонок к тому времени уже и любовь была, а у меня не было, хотя чувствовала я все так же, как они, и тоже хотела, чтобы кто-нибудь мне конфеты дарил и говорил какие-нибудь хорошие слова. Очень рано я поняла, что ничего мне в жизни не светит. А если и светит что, так материна судьба. Разве пересплю с кем по пьянке, рожу такую же уродину. А тут — боятся! Как раз так получилось, что у нас женское дзюдо организовал один
