чем сесть за баранку, пришлось поваляться под ней с недельку. Чуть пневмонию не схватил, до сих пор кашель душит. Люфт в рулевом был раз в пять больше положенного, тормоза держались на честном слове. А что делать? — запчастей нет, все нужно добывать в гражданских АТП за бабки, которые никто не выделяет, или менять «баш на баш» в батальонах. Хорошо еще, иногда посылали в Москву, здесь удавалось толкнуть что-нибудь из утиля, да еще прикупить пойла и сигарет на сдачу. Сопровождающие, кумовья прапор Завьялов и капитан Слепнев, надирались до поросячьего визга, на обратном пути распевали похабные песни, требуя остановки возле каждого куста. Иногда сажали попутчиц, и Онищенко каждый раз боялся, что дело кончится трибуналом.
Заправка была недалеко от Кольцевой, и он подумал, что ничего страшного не случится, если он отхлебнет свою долю для поддержания формы. За все рейсы его никто ни разу не останавливал, а и остановят, так пусть Слепнев с Завьяловым улаживают с ВАИ — полкузова их товар, им и гоношиться.
Прапор с капитаном появились в дверях кооперативного кафе при АЗС — рожи красные, шинели нараспашку. Прапор стал мочиться, не отходя от кассы, за углом, — ну и потеха!
— Онищенко! — заорал капитан, обложив его трехэтажным матом. — Заводи мотор, фарен нах Тверь!..
Онищенко улыбнулся для порядка, обошел машину с тыла. Вытащив из-под сиденья бутылку, своротил ей башку. Отпил граммов сто, заел яблочком из посылки какого-то салабона, конфискованной «дедами» в казарме.
— Не слышу фанфаров! — нажал Завьялов на клаксон. — Форвертс!
Несмотря на выпитое им самим, Онищенко даже отвернулся и приоткрыл окно — так разило перегаром от старших по званию и должности.
Поехали по трассе на указатель «ТВЕРЬ» под виадуком.
Лобню можно было бы считать районом Москвы. Расположенный к северу от столицы городок день ото дня терял самостоятельное значение. Да и как иначе? Природа все больше притягивает горожан, а тут и Клязьминское водохранилище рядом, и до Икшинского рукой подать. Обочь Дмитровского шоссе — сплошные дачи москвичей. Да и лобненцы в основной своей массе работают в Москве, штурмуют по утрам электрички и рейсовые автобусы.
Женька мчал по третьей полосе, вписавшись в скоростной поток. Хотелось поскорее забрать этот чертов портфель, чтобы вернуться до наступления темноты: клиент небось с ума там сходит.
Интерес к тому, чем же все-таки напуган Изгорский, возрастил вопреки Женькиному желанию. Вспомнился рассказ Петра о связи между палачом и жертвой. Трудно доказать, конечно, хотя вполне возможно, что именно такая невидимая, неощутимая связь и лежит в основе человеческого страха. «Естественная реакция человека на опасность», — так, кажется, определил свое состояние Изгорский. Значит, страх возникает тогда, когда опасность становится реальностью?..
Вот у него, например, никакого страха вообще нет. Потому что он, Женька Столетник, никакой опасности для себя не видит. Хотя Бог его знает, возможно, и его убийца уже «искривляет пространство», источая заряд негативных эмоций. Интересно бы узнать, кто он, когда родился, как жил и почему именно ему суждено оборвать чью-то жизнь. Будет это рецидивист или случайно споткнувшийся, наподобие булгаковской Аннушки, добропорядочный гражданин? Пуля или кинжал, кирпич или колесо автомобиля, управляемого нетрезвым водителем, оборвут его жизнь?..
Женька предавался несвойственным размышлениям, стараясь не думать о предстоящей встрече с Шейкиной, хотя именно она, а точнее, фраза-пароль «Я принес вам известие о Сашиной смерти» натолкнула его на черные мысли. «Валентина Иосифовна, я пришел, чтобы сообщить вам пренеприятнейшее известие», — усмехнулся Женька. В самом деле, если этот «Саша» — нарицательное имя, то придумать такое мог только псих (коим, впрочем, и был его клиент, вне всякого сомнения); но если Изгорский решил его сделать вестником смерти и, не исключено, для этого нанял — надо быть готовым к обмороку и истерике. Э, да ладно! — пусть о «косой» думают танатологи, им за это деньги платят. Он — Столетник, а стало быть, и жить ему не менее ста — до глубокой старости!
Женька утопил акселератор, стараясь наверстать время, потраченное на визит к сестре. И, то ли однообразная загородная дорога сократила расстояние, то ли Лобня и впрямь слилась с Москвой, не заметил, как оказался на месте. Улицу Конституции нашел быстро — подсказали мальчишки с тряпками и ведрами на перекрестке. Причем сделали это совершенно бесплатно, из чего следовало, что Лобня частью Москвы все-таки не стала: столичные гавроши затребовали бы за такую услугу оплату в зеленых, это уж как пить дать.
Не желая, на всякий случай, светиться (раз нет ясности, то нет и уверенности в том, что дело чистое и в портфеле не окажется какая-нибудь бяка), Женька припарковался возле универмага и разбудил Шерифа.
— Вернусь пообещал он, — заедем в какое-нибудь кафе, отметим. А после остановимся у Клязьминского моря, там побегаешь. Стеречь, Шериф! Я скоро.
Не запирая дверь — хотел бы он посмотреть, как кто-то попытается угнать машину с Шерифом на борту! — Женька направился по улице неизвестно какой Конституции, застроенной в основном пятиэтажками. Быстро набежали тучи, стало моросить. Войдя в обезлюдевший двор сорок шестого дома, он ткнулся в первый подъезд. На лестничной клетке было четыре квартиры. Помножив их на количество этажей, вычислил сороковую и перебежал во второй. «Если эта Шейкина — ровесница Изгорского, каково ей подниматься на такую верхотуру без лифта», — подумал Женька преодолев восемь пролетов. Он отдышался у дерматиновой двери с номером 40 и позвонил.
Никто не откликнулся.
Позвонил еще раз. Чертов Изгорский! Почему он отказался дать ее телефон? Заверил, что Шейкина непременно будет дома — значит, сам созванивался?.. Стоп!.. Он же сказал: «Я просто не подумал, что вы готовы ехать туда прямо сейчас…» Значит, предупредить Шейкину о его приезде он не мог? Откуда же такая уверенность, что она непременно будет дома? Что-то тут не так! Ну, гад, он, что же, решил, что детектив будет караулить, покуда она объявится?.. Впрочем, не надо нервничать: она могла просто выйти в магазин за молоком или хлебом. Женька позвонил в третий раз и прислушался. Тишина. Надо же… проделать такую дорогу!
Из соседних квартир доносились голоса, пахло кошачьей мочой и жареным луком, где-то работал телевизор. «В принципе, если этот Изгорский не в своем уме, — подумал Женька, — ему ничего не стоило перепутать адрес, не говоря уж о том, что никакой Шейкинй могло и вовсе не быть, а портфель с секретными документами — плод его больного воображения».
Выругавшись от души, он пнул в дверь кулаком… и она неожиданно отворилась.
Первое, что он увидел, был валявшийся на полу в прихожей накладной замок. Постояв в нерешительности несколько секунд, он засунул руки в карманы, чтобы случайно не дотронуться до чего- нибудь, и вошел в квартиру. На пороге комнаты лежала телефонная трубка с оборванным шнуром. Сильно пахло каким-то лекарством — то ли валерьянкой, то ли карболкой.
В кресле у стены сидела мертвая старуха.
Вокруг валялись книги, рулоны ткани, катушки с нитками и пуговицы; диван был отодвинут на середину комнаты, ковер загнут, ящики серванта выдвинуты, у машинки «Зингер» лежал распоротый манекен. Матрац на широкой деревянной кровати был разорван. Содом недвусмысленно свидетельствовал о недавнем налете. Женька осмотрел труп. Никаких признаков насильственной смерти — асфиксии, пятен крови, ран — заметно не было. Не было и ранних трупных явлений — пятен, окоченения: рука старухи едва остыла.
Взявшись за ручку носовым платком, он прикрыл дверь и бесшумно сбежал вниз по лестнице. «Только бы никого не встретить! — пульсировала в голове единственная мысль. — Только бы не встретить!»
Прохожие спешили, распахнув зонты и глядя под ноги, чтобы не наступать в лужи. Полагалось, конечно, позвонить соседям, воспрепятствовать проникновению в квартиру посторонних до прихода милиции, но как он объяснит свое присутствие в квартире с трупом?.. Частный детектив приехал в интересах клиента? Ни лицензии, ни договора, ни уверенности в том, что Изгорский не откажется от своего поручения по слабоумию или, паче чаяния, по умыслу!
Женька добежал до автомата на углу и набрал 02.
