— Когда они заявятся?
— Кто их знает! Часам к восьми.
Он нехотя вылез из-под одеяла, стал одеваться. Дом быстро остывал, выпивки не осталось.
— Как отсюда выбираться-то? — спросил Фрол.
— В девять пятьдесят рязанский автобус, — ответила Нинка из-под одеяла.
Он присвистнул. Торчать здесь до десяти в его планы не входило; не говоря о нежелательной встрече с ее родителями, предстояла работа: шеф Черноус приказал сделать фоторепортаж с выставки медтехники, видимо, ему пообещали за это отвалить жирный кусок.
— А еще как? — завязав шнурки на ботинках, присел он на краешек кровати. Нинка отрубилась, в тишине раздавалось сонное посапывание. — Эй!.. Нин…
Она открыла глаза, выпростала из-под одеяла голые руки и протянула к нему:
— Иди сюда!
— Хватит, — отстранился Фрол, но потом пересилил себя, поцеловал ее в пересохшие губы. — Мне пора, слышишь? Вставай. Заявятся родители — неприятностей не оберешься. Ты Наташке-то позвони, предупредить надо.
— У нее телефона нет. Ничего, она у меня догадливая, сообразит, если что.
Фрол подумал, что он не первый, кого эта любвеобильная практикантка журфака затащила сюда; от этой догадки, выпитого коньяка, пресыщения любовью ему стало не по себе.
— Я поехал, Нин, — не слишком решительно сказал он, но возражений с ее стороны не последовало — сон был теперь для нее превыше всего. — Ты позвонишь?
— Позвоню, позвоню… Бутылки забери, выкинь по дороге.
— По какой дороге-то? — усмехнулся Фрол. Он поднял с пола целлофановый мешок, стал складывать в него пустые бутылки. — Черт его знает, как отсюда выбираться!
— Проще простого. Сейчас налево — мимо автобусной остановки, а там все время на восток. Пройдешь через лес по тропинке — она широкая, сразу увидишь — и выйдешь на трассу. На попутке доберешься, я так сто раз ездила. Так все ездят.
Он водрузил на плечо сумку с аппаратурой, звякнул бутылками.
— Ладно, пока!
— Поцелуй меня, — проскулила Нинка.
«Господи, да сколько же можно!» — содрогнулся он, но все же подошел, чмокнул ее в щеку.
— Не сердись, если что не так. Спасибо, — проговорил быстро и поспешил за дверь.
Было еще темно, промозгло. Ноги скользили по жиже на старом асфальтовом покрытии в выбоинах и трещинах; за спиной оставался дачный поселок
Белошеино… или Белошапкино — и названия-то Фрол не запомнил. Занесла нелегкая на крыльях любви, точнее сказать — похоти. Ни души, ни звука. Он дошел до автобусной остановки, увидел справа от шоссе приземистые корпуса фермы, чуть левее впереди — черную стену леса. Еще через триста метров перед ним вырос столбик с указателем «БЕЛОЩАПОВО» — белые буквы на синем фоне, перечеркнутые красной линией. Конец населенного пункта, дальше дорога забирала вправо, тянулась через поле, за которым, похоже, и была Ока; лес и тропинка оказались на восточной стороне, там небо светлело на глазах.
Он оглянулся. Серое безжизненное пространство, черные кубики домов с замшелыми крышами, мрачный бесцветный пейзаж навевали тоску. Фрол помнил, что ушел, не заперев дверь, и Нинка наверняка не догадалась задвинуть засов — уснула мертвым сном. «Вернуться, что ли? — подумал он. — Как она тут одна, на несколько километров вокруг — ни души?» Но предутренний холод, необходимость быть к полудню в редакции, похмелье и, как следствие, безразличие ко всему взяли верх. «Ни черта с ней не сделается, — решил он, направляясь по тропинке в чащу. — Через час заявятся предки-бизнесмены с компанией, будут топить баню, жарить шашлыки и хлестать водку. Обо мне небось она и не вспомнит».
Метров через сто он окончательно успокоился; согревали воспоминания о проведенных сутках беззаботных утех. Практикантка оказалась без комплексов — пила стаканами и даже фотографировалась обнаженной. Правда, просила пленку без нее не проявлять и снимков не печатать. Он обещал. Теперь эта пленка на тридцать шесть кадров лежала в сумке с фотоаппаратом «Никон» и японским телеобъективом, и Фрол знал: пока она с ним, Нинка никуда не денется. Велик был соблазн отпечатать классные снимки — кто знает, что запоет, когда протрезвеет. Заберет пленку и выбросит. А жаль.
Красиво снимал, вдохновенно, крупными планами — хоть на календарь, хоть в «Пентхауз» или «Плейбой» можно продать за приличные баксы.
Решить окончательно, что делать с пленкой, Фрол не успел: впереди образовался просвет, отчетливо слышался звук приближающихся моторов, он удивился, как быстро вышел на шоссе.
Но радость оказалась преждевременной, никакой магистралью здесь не пахло.
По периметру огромной поляны, выбрасывая из-под массивных колес комья грязи, мчал тяжелый грузовик с выхлопной трубой на кабине, из которой валил сизый дым. В кузове стояли, обняв друг друга за плечи, какие-то люди и, пытаясь удержаться на ногах, громко орали. По всему, были они изрядно пьяны. За грузовиком следовал эскорт из двух «Харлеев-Дэвидсонов», управляемых бритоголовыми молодчиками в блестящих кожаных куртках. Грузовик стал забирать влево; ближний к нему мотоцикл приостановился, и тут Фрол увидел, что к буксирному устройству привязан канат, на другом конце которого — предмет, волочащийся по грязи, темный и неясный, издали похожий на бревно или на тушу какого-то животного. Именно по обеим сторонам этого предмета ехали мотоциклисты.
Поначалу Фрол ничего не понял, потом решил, что молодчики выехали на пикник, но это было нелогично: какой, к черту, пикник апрельской ночью? Кавалькада стала приближаться, он увидел карабины в руках парней и подумал, что это охотники открыли сезон — завалили, должно быть, первого кабана и совершают теперь ритуальный обряд.
Когда супертягач с четырьмя ведущими колесами проезжал по его стороне, Фрол осторожно выглянул из-за дерева. Потные, неистовые, в диком наркотическом восторге лица молодчиков, такие же, как у мотоциклистов, кожанки с меховыми воротниками, оружие, неразборчивый хор голосов, силящихся переорать рев дизеля и мотоциклетных моторов, наводили страх. Но все это было ничем по сравнению с предметом, волочившимся по перепаханной тяжелыми колесами земле. Этим «предметом» оказался человек… то есть скорее всего это был уже не живой человек, а труп: грязные остатки одежды задрались, обнажив истерзанное тело, безвольно телепавшиеся руки со скрюченными пальцами не оставляли сомнения в том, что это не бревно и не добытый охотниками трофей, а именно человек или то, что от него осталось.
Жаркая волна окатила Фрола Неледина с головы до ног, ставших вдруг тяжелыми, словно бетонные сваи. Он отпрянул за еловый ствол, прижался щекой к мокрой коре. Дикий рев то удалялся, то нарастал, и когда он заставил себя вновь выглянуть, то увидел, что кавалькада рассыпалась, мотоциклисты выписывали по поляне «восьмерки», мчались наперегонки, визжа и улюлюкая, подсекали тягач, рискуя столкнуться или оказаться сбитыми тяжелым бампером.
«Бежать! — пронеслось в голове. — Немедленно и быстро, куда глаза глядят!»
Он пригнулся, метнулся в чащу — назад, перпендикулярно крайней от леса борозде, но вдруг что-то заставило его остановить бег, броситься за можжевеловый куст и залечь. Он боялся дышать, чувствовал, что сердце вот-вот выскочит, проломив грудную клетку.
«Ерунда какая-то! Чушь! — силился он оправдать увиденное, придать ему статус наваждения. — Ну да! Это же муляж… манекен!.. как я не догадался?!»
Ничего из попытки самообмана не получилось. Дрожащие руки машинально, против воли и здравого рассудка, извлекли из сумки старый «Никон»; в черном бумажном пакетике оказались две новые пленки «Кодак», он торопливо разорвал облатку, вставил кассету в камеру, руки привычно ввинтили длиннофокусный «Кенон». Все это заняло минуту. На дне сумки оказался дюралевый телескопический штатив — четырехсотмиллиметровым объективом с рук не снять.
Мотоциклетные моторы заглохли, слышалось лишь злобное порыкивание стоящего дизеля; человек восемь столпились над трупом, возился с буксирным замком водитель машины. Фрол выполз из-за укрытия, подобрался к краю поляны как можно ближе. Два дерева попадали в кадр, сужали его, но передислоцироваться Фрол не рискнул, установил фотокамеру и стал снимать.
