Специалист из института судебной психиатрии Анна Выготская, сыскари из МУРа и сам Калитин полагали, что Кных «гуляет» все ближе к центру столицы из самолюбования. Калитин даже как-то в сердцах брякнул: мол, не сегодня-завтра этот сукин сын пойдет брать Мавзолей. Слава Богу, журналистов при этом не было, иначе они бы подняли такой хай — вовек не отмоешься. Как бы то ни было, причастность и даже особая приближенность Рачинского к Кныху была установлена достоверно. Врачи Зальц и Плужников обещали, что где-то через неделю их пациента можно будет допрашивать. Пока раненый приходил в себя, сыщики не сидели сложа руки. Ориентировки по материалам следствия были разосланы во все подразделения МВД, перечень похищенного и даже номера банкнот — во все торговые точки, а число непосредственно задействованных сотрудников перевалило за сотню.
В Духовском переулке неподалеку от Речного вокзала старший лейтенант Рыбаков отыскал тридцатилетнюю сожительницу Рачинского Таисию Кобылкину. Эта дама бальзаковского возраста заявила, что не видела отца ее годовалой дочери со дня суда и не знала, что Станислав Павлович находится в бегах. Рыбаков, однако, располагал другими сведениями. После побега Рачинского из ИТУ Кобылкину навещали сотрудники МУРа, и не знать об объявленном на сожителя розыске она не могла. Уличив «маруху» во лжи, Рыбаков в грубоватой форме пригрозил ей судом и сроком за укрывательство, дачу заведомо ложных показаний, недонесение о преступлении и чуть ли не за кражу царь-пушки с царь-колоколом. На прачку быткомбината «Золушка» вся эта откровенная «туфта» произвела неизгладимое впечатление.
— Пожалей ребенка, Таисия, — увещевал Рыбаков. — Стасу твоему меньше «пятнашки» никак не светит. Если и ты по этапу пойдешь, что с малой станется?
Таисия сменила тон и завыла в голос, проклиная день и час, когда она повстречала этого бандита, чтоб ему пусто было, окаянному. Затем с разрешения опера она выпила водки и успокоилась. За стеной заплакала девочка, пришлось взять ее на руки. Так, напевая колыбельную и раскачиваясь из стороны в сторону, любовница налетчика стала вначале скупо, а затем все словоохотливее отвечать на вопросы.
— Где он работал до последней посадки? — спросил опер.
— В банке работал. Спи, дочка, спи… А-аа-а… А— аа-а…
— В какой банке, в трехлитровой, что ли?
— В «Коммерсбанке» на проспекте Мира. Водителем. «Придет серенький волчок, хватит Олю за бочок!..» Да не знаю я ничего, он тут редко объявлялся.
— Знаешь, Таисия, знаешь. Один объявлялся-то? Или дружков приводил?
— Один.
— И ты, значит, ни с кем его не видела, никаких фамилий не слышала?
— А-а-а… аааа… ничего не видела… никого не знаю я… он мне не рассказывал…
— А за что он в первый раз в тюрьму сел, он тебе тоже не рассказывал?
— Вроде бы за драку сел, а-а-аа… ааа… Вину чужую на себя взял, покалечили там кого-то по пьянке, что ли… «Спи, малышечка, усни…»
— Да спит она уже, спит. Не старайся.
Девочка и в самом деле быстро уснула, Таисия перенесла ее в комнату, уложила на диване.
— И почему его из банка уволили, он тоже не рассказывал? — домогался Рыбаков, справедливо полагая, что Кобылкина знает много больше.
— Он сам оттуда уволился, — ответила она, переливая молоко из бутылки в эмалированную кастрюлю. — Говорю же, разошлись мы с ним. А впрочем, и не сходились. Расписываться, что ли?
— А ребенок?
— А что ребенок?
— Ну, кормить-то надо? Подрастет — одевать-обувать? Или ты об этом не подумала?
— Думала, чего ж. Только когда Олюшка родилась, Стас уже срок мотал, какая от него помощь? Ничего, проживем как-нибудь. А если и подохнем — винить некого, сама судьбу выбирала.
— После того как его посадили, никто тебе от него приветов не передавал?
Не поднимая на Рыбакова глаз, Таисия пожала плечами, что могло означать «знаю, но не скажу» или «не помню». Но Рыбаков расценил ее жест вполне определенно. По всей видимости, из «общака» матери- одиночке что-то явно перепало.
— Стас твой ранен. В больнице лежит, — применил он запрещенный прием. — Если через неделю заговорит на допросе — срок могут скостить. К тому же пока его охраняют. А потом ведь охрану снимут.
Кобылкина чиркнула спичкой, поднесла ее к конфорке и долго не отнимала, пока пламя не лизнуло пальцы.
— Охраняют — значит, он вам нужен, — нетвердым голосом сказала она, скользнув по Рыбакову любопытствующим взглядом. — А для нас с Олюшкой он без вести пропавший. Расстреляют его в тюрьме или свои прирежут на воле, какая мне разница? Да и воли ему век не видать: кто его выпустит? За разбой да за побег, да за то, что опять натворил. А я что, ждать должна? Хватит. У меня в Кимрах папа с мамой, уедем туда, на Волге жить будем. — Она села на табурет, принялась разглаживать пестрый фартук на коленях и угрожающе шмыгнула носом.
«Сейчас примется выть», — догадался опер.
— Тебе в театр надо, Кобылкина, — усмехнулся Рыбаков, упреждая истерику. — В Большой. Или, на худой конец, в Малый. Артистка в тебе пропадает.
Потом он встал и решительно вышел, мягко притворив двери, чтобы не разбудить ни в чем не повинную девочку. Колоться Кобылкиной резону не было, это опер понимал. Доля Рачинского в «общаке» — единственный, может быть, источник ее существования, а что мог взамен предложить какой-то презренный мент? Свободу сожителю?.. Денег?..
Он сел в «Жигули», которые оставил на стоянке возле магазина. В поле зрения попадали четыре телефона-автомата на углу общежития автозавода, где жила Кобылкина. Расчет оказался точным: минут через пятнадцать она вышла в наскоро наброшенном на плечи стареньком пальто и принялась накручивать диск одного из аппаратов. То ли ей никто не ответил, то ли разговор был коротким, но через несколько секунд Таисия повесила трубку и вернулась домой.
Понимая, что сюда сообщники Рачинского не наведаются, а посему больше здесь делать нечего, Рыбаков развернулся и поехал в компьютерный центр Управления по борьбе с экономическими преступлениями.
«Коммерсбанк» действительно распался в девяносто пятом году. Его управляющим был некто Крапивин, в прошлом инструктор горкома комсомола, экономист по образованию.
Молодой, удачливый, обросший солидными связями экс-вожак помощника в партии прозорливо решил не искушать судьбу в стране дураков и подался вначале в Германию, а затем купил клок земли на юге Испании. По приблизительным подсчетам руоповцев, Крапивину за время существования банка удалось сколотить капитал в два—два с половиной миллиона долларов и при поддержке кое-кого из тогдашних отцов стольного града перекачать их на зарубежные счета. Денежки обманутых вкладчиков вернулись в столицу в виде нескольких предприятий совместной торговой фирмы «Сарагоса» — одноименного с фирмой ресторана с испанской кухней и сети супермаркетов.
В деле Рачинского значилось его последнее официальное пристанище перед судом в сентябре девяносто пятого года: водитель службы безопасности «Коммерсбанка». По поводу этого трудоустройства Бабушкинский райсуд даже вынес частное определение — дескать, принимать в охрану банка недавнего зека было опрометчиво. Рыбаков же сделал из этого найма более глобальный вывод, усмотрев в нем вовсе не головотяпство, а преступный умысел: год назад расстрелянные Кныхом инкассаторы везли деньги именно в «Коммерсбанк».
Рачинский в то время находился в следственном изоляторе, ему было предъявлено обвинение в другом, более мелком ограблении аптечного склада в Южном порту, и почему-то ни следствие, ни суд не связали его работу с вооруженным налетом на инкассаторов.
«Эта мадонна с младенцем сказала, он сам оттуда уволился, — размышлял Рыбаков, глядя на монитор. — Любопытно… Уволился за месяц до того, как банк распался, ломанул склад в порту и сел. Через неделю Кных с Опанасом перехватили инкассаторов, а еще через месяц Крапивин укатил в Мюнхен… Это кто ж такой тебя так „опрометчиво“ на работу принял, а?..»
Предположив, что приличный процент от этой замысловатой и определенно прикрытой кем-то высокопоставленным операции благополучно поступает на счет Кобылкиной, старлей радостно
