Словно наивный мальчик, сомневаясь и спрашивая совета. Зубров уже успел узнать тертого калача, его железную хватку, скрупулезность действий и обдуманность слов, умение просчитывать на несколько ходов вперед. Все, что Акинфиев говорил, нужно было держать в голове, перемножив как минимум на два. Но главное, Зуброва насторожил цвет лица старого следователя. За полтора часа, что они просидели в кафе, он менялся многократно: от бледно-желтого — к салатовому, и наоборот. Даже выпитые полбутылки «Метаксы» не прибавили впалым щекам румянца. А потом — глаза… Их то и дело заволакивала мутная пелена.
Старик был плох.
Зубров взял бразды правления в свои руки. Версия Акинфиева сомнений не вызывала: Кныхарев убирал свидетелей; всех их объединяла дата 16 мая 1991 года, когда они получили повестки в армию. Версию безоговорочно приняли и Шелехов с Демидовым. В глазах начупра читалось одобрение. Дабы не выглядеть прохвостом, подсиживающим больного старика, Зубров не преминул напомнить, что весь план следственных мероприятий принадлежит Александру Григорьевичу.
Через Главную военную прокуратуру запросили справку о наборе 16 мая 1991 года: кто, откуда призван, куда отправлен, номера воинских частей, даты отправки эшелонов, общая численность призывников, характер набора.
Следователю Кирееву и стажеру Диме Теплинскому было поручено проанализировать данные компьютерного центра МВД об убийствах за период с августа 1996 года.
Первые результаты не замедлили сказаться. Убитых в возрасте от двадцати трех до двадцати шести лет оказалось пятьдесят шесть. Из них при невыясненных обстоятельствах — четырнадцать. Из четырнадцати Зубров отобрал одно, ориентируясь на дату призыва: в ночь с двадцать девятого на тридцатое декабря товарный состав налетел на автомобиль марки «Москвич», в котором находился прапорщик Битюков Борис Петрович, 1972 года рождения.
Не теряя времени, Зубров направил Киреева в УВД железнодорожного транспорта выяснять подробности этого происшествия.
— Вставайте, одевайтесь.
Сухонький врачишко, похожий на удивленную птицу, отошел к раковине за ширмой. Раз и навсегда данное природой выражение лица его, похоже, не менялось ни при каких обстоятельствах. К тому же глаза закрывали массивные очки с тонированными стеклами. Казалось, эти окуляры тяготили их хозяина, заставляя оттягивать назад плечи, как канатоходца, чтобы не упасть. Высокий крутой лоб эскулапа пересекала глубокая и очень «интеллигентная» морщина.
Акинфиев лениво встал, заправил в штаны клетчатую байковую рубаху. Шум льющейся воды прекратился.
— Когда вы ели в последний раз? — справился врачишко, вернувшись за стол.
— Первого. В кафе.
— А потом?
— Потом… выдавил все обратно, — ответил Акинфиев с брезгливой миной.
— Примеси крови в выделениях не замечали?
— Не замечал.
Врачишко согнулся над своими бумагами и утратил, казалось, всякий интерес к пациенту.
«Вот так я пишу протоколы, — словно посмотрел на себя со стороны Акинфиев. — И впрямь коллега. Тоже ищет причину и следствие, тоже готовит документы и выдает обвинительные заключения».
— Давно у вас боли? — спросил доктор, не поднимая очков.
— Не очень. Примерно с ноября. А что?
— А то, любезный, что я направляю вас на обследование в онкоцентр. Диагноза при этом не ставлю, однако береженого Бог бережет.
— Куда вы меня?.. — безразлично поинтересовался Акинфиев.
— В онкологический институт Герцена. Там вас детально обследуют и решат, что с вами делать дальше. Надеюсь, все обойдется.
— У меня уже ничего не болит! — заверил Акинфиев. — Не надо меня в онкологию.
Очки наконец поднялись. Наверное, из-за туманных линз на больного смотрели удивленные глаза.
— Ignoti nulla curatio morbi. Неизвестную болезнь лечить невозможно. Установить же ее иногда помогают очень неяркие симптомы: повышенная утомляемость, сонливость, снижение интереса к окружающему, равнодушие к тому, что раньше увлекало, снижение работоспособности. А боли… Боли — что ж, их может не быть вовсе. Будьте молодцом, вы еще повоюете. Конечно, режим, диета, спиртное исключается категорически.
— Знаете, есть такой анекдот… — усмехнулся Акинфиев. — Человека принимают в партию. Секретарь парткома спрашивает: «Если партия потребует, курить бросишь?» — «Брошу», — отвечает кандидат. «А пить?» — «Брошу». — «А по бабам ходить?» — «Брошу». — «А жизнь отдашь?»…
— Вот вам направление на обследование, — протянул бланк эскулап. — А это лекарство на первое время. Болеутоляющее и противорвотное. Спиртного, повторяю, ничего, не курить ни в коем случае. А главное — не нервничать. Как только вы станете нервничать, Акинфиев, так может начаться приступ.
То ли анекдот действительно был с бородой, то ли Бог обделил доктора чувством юмора — контакта не получилось. Акинфиев взял бумаги, небрежно сунул в карман.
— «А жизнь, говорит, отдашь?» — «Конечно, — отвечает кандидат, — на фиг она мне такая нужна!» — договорил он грустно и, не прощаясь, вышел из кабинета.
Врач снял очки и устало потер глаза. Только за сегодняшний день он выслушал этот анекдот в четвертый раз.
«Неяркие симптомы! — усмехнулся Акинфиев на улице. — „Снижение интереса к окружающему, равнодушие к тому, что раньше увлекало“ — неяркие, оказывается, симптомы!..»
По проезжей части навстречу ему двигалась рота солдат в черных погонах. Впереди шел лейтенант, сзади — замыкающий с красным флажком. Из-за одинаковых стрижек и ушанок, сапог и шинелей, шага «в ногу» и каких-то затравленных, испуганных взглядов, жадно выхватывавших из встречной толпы молоденьких женщин, все солдаты казались на одно лицо. Сапоги чиркали подковками об асфальт, шинели сидели плохо. Лычки были только на погонах замыкающего, из чего Акинфиев вывел, что они первогодки. Несколько монголоидных лиц в строю, броский высокий кавказец в левой шеренге, щуплые очкарики в конце колонны перемежались с веснушчатыми, широкоскулыми и рыхлыми увальнями, стянутыми по неведомо каким соображениям в столицу из провинции и деревень. Вся эта разномастная толпа, которой еще только предстояло стать армейским подразделением, заставила Акинфиева мысленно вернуться к работе. Он подумал, что вот в таком же строю шагали когда-то призывники майского набора девяносто первого, и среди них — Кных, Черепанов, Конокрадов, Авдышев… Но в одном строю они никогда не шагали и шагать не могли, потому что служили в разных регионах. Видеться им пришлось разве что на сборном пункте, куда приезжают «купцы» из воинских частей и набирают команды солдат…
«Черт! — остановился Акинфиев. — Ну конечно! Призывались разными военкоматами, направлялись в разные воинские части, стало быть, единственное место, где они могли встречаться, — сборный пункт! Просто, как все гениальное!..»
Он хотел позвонить Зуброву из автомата, однако рассудил, что освобождения от работы ему никто не давал. Но даже если бы оно у него и было — ложись, значит, и помирай (нужно спрятать за работой недуг или спрятаться от него самому). Еще неизвестно, на чем держится человеческий организм и почему бесконечно циркулирует в нем кровь, почему стучит и стучит сердце — может, как раз на этой самой работе все и построено, и она, как батарейка, крутит и крутит колесико, пока не сядет совсем.
Старик спустился в метро и поехал в прокуратуру, преодолевая «неяркие симптомы» повышенной утомляемости и равнодушия к тому, что раньше увлекало.
В коридорах прокуратуры было оживленно. Со стариком все раскланивались, запоздало поздравляли с прошедшим праздником, и даже Шелехов любезно справился о здоровье.
— «Покой — наилучшее лекарство», — не без задней мысли процитировал Акинфиев древнего лирика и вошел к себе.
Через пять минут он сидел в окружении коллег в кабинете Зуброва и выслушивал последние новости. Блестели глаза Микроскопа, довольно почесывал бороденку Жора Глотов, расхаживал из угла в угол
