пионеры обчистили склад показательной гвардейской десантной части, где у одного флота — два главкома- адмирала, по одному от разных держав… Да и не в стране вовсе, а на 1/6 части суши, которая и названия- то не имеет. Наши отечественные кретины задержаны где-то в Италии: торговали ураном-238. Америка охотно скупает секретные МИГи в частное пользование. На военной базе под Ригой готовят офицеров Ирака. Поставка 'красной вишни' в страны Арабского Эмирата: самонаводитесь, ребята, нам доллары нужны!.. Господа, мы готовы продать Индонезии ракеты типа 'Скад', вырученные деньги приплюсовать к тем, что получим от японцев за Курилы, и дружно, всем миром, пропить! Очень выгодное партнерство: по Даманскому дали один залп из установки 'Град', и полуостров сгорел; братья-армяне дают по азербайджанцам двадцать ежедневно — и ни хрена, не горят!
О чем я?.. А-а… Гражданское пробуждение, как же. Сын поруганного Отечества, пуп Земли: 'ищут прохожие, ищет милиция…' 'Мой дом — моя крепость'. А у меня нет дома. И нет крепости. Я — волк, который гуляет сам по себе. Ни морали, ни души, ни духа — бизнес! Служите музам? Очень хорошо! Почем нынче билеты в филармонию? На Рахманинова?.. А-а! Хватит блефовать: наше дело правое, наше дело левое… Ложь! Будь оно все проклято!.. Где ваш хваленый гуманизм? В чем ваше милосердие? Мишка, вот моя Родина… Интересно, почем нынче собаки? Мне нужна большая, чтобы всех съела…»
Я сижу в темном зале филармонии. Без градусника знаю: где-то под сорок. Тошнит. Трясет всего. Холодный пот выступает. А еще этот хмель «кафешантана»… Теперь — все, не остановится. Делаю отчаянные попытки сосредоточиться на чем-то одном — не получается: мыслям тесно в чугунной башке. Очень болит затылок; во рту — привкус красной вишни. Лампы на сцене расплываются. Туман. Музыка — какофония. Нет гармонии. Много оркестра — почти нет рояля: не слышу. Валерия маленькая такая… Она работает, засучив рукава. Пашет. Вкалывает. Там, у Хобота, было совсем не так… Пропала гармония, перестала существовать не то для нее, не то для меня… Кажется, Рахманинов уехал отсюда в Америку? И правильно сделал. А что, если и мне? У меня — капитал двенадцать миллионов долларов. Открою частное сыскное агентство — Квадрат от зависти лопнет!..
«Зараз 'адажио' писля 'аллегро' будэ и кинэць», — так Толик объяснил. Смешно очень сказал, но ведь знает! А может, он тоже из несостоявшихся?.. Интересно, это уже «аллегро» или еще «адажио»? В том смысле, когда освободится Валерия? «Спасите меня, я умираю!» Нет, не нужно. Не нужно показываться перед ней таким. Где здесь выход?.. Если бы кто-нибудь на свете знал, как мне надоели эти кошки-мышки, эта болезнь, это тупое, безысходное, безжалостное одиночество!.. При чем тут распад державы, если человека просто гложет одиночество? И в Киеве, и в Москве — тоска! Paботать, как папа Карло, получать, как Буратино, без конца вертеться, как грешник на сковородке, в поисках пропитания, а потом, когда уже под пятьдесят, оглянуться и увидеть, что «поздно, Маша, пить боржоми», все чужие вокруг, все чужое… Возраст романтики кончился. Хочу иметь детей, хочу, чтобы на моей кухне пахло щами и бисквитом, а за окном шел снег. Не из вишневых лепестков, а настоящий. Хочу на пенсию, хочу гараж с какой-нибудь ржавой «мыльницей» и приемник «Альпинист» — окно в мир…
Нужно уходить, иначе Валерия с Рахманиновым научат меня краснеть, и перед тем, как ударить пяткой в лоб, думать: а хорошо ли я поступаю? Эта какофония делает меня сентиментальным. Похоже, под ее воздействием я и рассиропился…
Музыка обрывается. Что-то в сердцах говорит дирижер. Кто-то занудно подстраивает какой-то инструмент. Постукивание палочки. Тишина… (Какое у меня сиплое дыхание!..) Повторяют «адажио» (или «аллегро»?). Жар. Хочется прилечь, припасть щекой к холодной земле, втянуть живительную влагу всеми порами… Никогда не болел, и вот теперь нашел время и место. Ох, как плохо!
Ничего не вижу, где дверь?.. Осторожно, не зацепить здесь… Все, вижу!..
В вестибюле свежо и светло. Какие-то люди. Уборщицы. Никто не обращает внимания. В тех местах, где бывает много людей, никто ни на кого не обращает внимания.
В Танькиной квартире наверняка уже организована засада. Бедная сестренка, она сойдет с ума. Нужно звонить: меня мучает безвестность. Пусть прослушивают, пусть сами снимают трубку — плевать. На Первомайской они, конечно, тоже — во всех возможных местах моего появления…
Ветер с мелким моросящим дождем. Как стучат зубы — прохожие оборачиваются!.. Во мне еще звучит беспорядочная, неясная какая-то, громкая и тревожная музыка. Прочь!.. Сколько у меня денег?.. Останавливаюсь, пересчитываю прямо на перекрестке. Сто четырнадцать рублей с копейками. Погуляли… Здесь — купоны; рубли, по-моему, охотно обменивают в любом киоске, но дело не в этом… а в чем? Ступорозное состояние, голова напрочь отказывается работать. А-а, позвонить. Откуда? Главпочтамт не для меня: я не имею права попадаться. А если не почтамт, то что? Частная квартира?.. Баня?.. Парикмахерская?.. Столовая?.. Милиция?.. Постучать в кабинет прокурора: «Извините, мне нужно позвонить…» Смешно. Люди, наверно, думают, что я пьян. Пусть себе!
Я поднимаюсь вверх по улице Костельной. Какая-то контора… «РАДИОВЕЩАНИЕ НА КИЕВ». Провещать чего-нибудь, что ли?.. Из парадного толстяк с папочкой «Участнику конференции» и в очечках с позолотой. Пошел вверх, к машине. Персоналка: шофер за рулем.
Осень. Листья мокрые, морось в лицо. Только благодаря осени и держусь.
— Николай Леонидович! — Каблучки цок, цок, цок. Радиокрасавица, платье по-летнему. — Николай Леонидович, вы просили текст интервью от шестнадцатого.
Принял скоросшиватель как должное. «Бу, бу, бу», — в ответ. Вернись, дурочка, простынешь! Знаешь, как плохо простуженному?
Стоп, Стольник! Вот где есть то, что ты искал: радиокор-ры, интервью, авторы-исполнители — суета; отсюда звонят во все концы, здесь можно говорить вслух и не быть услышанному. Не так?.. Проверим.
Здание старое, первый этаж совсем осыпался. Чем-то пахнет: не то краской, не то супом. Суеты сколько угодно: шастают из двери в дверь, в курилку из буфета с чашечкой кофе — шарман! Щебечут; какая-то музыка, прокручивается на скорости пленка — голоса, как у клоунов в цирке. Кабинет № 10, дверь настежь; двое. Он в творческом экстазе печатает похлеще нашей Анджелы. Она в наушниках, перематывает кассету — отпивает кофе — снова перематывает — затягивается сигаретой — перематывает — записывает… Друг дружку, наверно, месяцами не видят, трудяги. Никому ни до кого нет дела.
— Николая Леонидовича не видели? — вхожу, руки в карманах — свой в доску! Жест: «Нет» (или «Не мешай»?), — Уехал? — И, пока не прогнали, сразу: — Я позвоню от вас?
Он не слышит, она не слушает. Нужно сесть на стол для пущей убедительности, повернуться к ним спиной… «Восьмерка»… Гудок. «Ноль девяносто пять…» Теперь Танькин номер… Соединяет. Пауза… Хочется потянуть окурок из пепельницы и отхлебнуть из чашечки кофе: свои ведь!.. Гудок. Нет дома?..
— Алло… кто это? — гундосит сестра. Простыла или плачет?
— Привет, Тань!.. Как делишки?
И вдруг — почти визг:
— Жека, это ты?!. Жека, ты где?! Где ты?!
— Да в Киеве я, в Киеве, чего орешь?
Сквозь слезы:
— Подлец, что ты наделал?! Что ты наделал, Жека?!
— А ну тихо! — пора распределить роли. — Подбери сопли и объясни, что случилось?
У самого сердце — трах-тах-тах! Случилось ведь.
— Женя, слушай меня внимательно. Ты должен позвонить по телефону… сейчас, немедленно!..
У меня нервы тоже не из вольфрама.
— Кому я должен, едрена корень?! Толком объясни!
— Они… они Мишку украли! Из-за тебя, идиот! Из школы вчера увели, потом позвонили и оставили телефоны в Киеве и в Москве… Что ты наделал, Женя?!
Она кричит — я не слышу. Кровь так стучит в висках, что я не слышу даже своего голоса.
