больной и пристыженный. Никогда больше это не повторится, торжественно заверял он ее. Вот провалиться ему, если он притронется к бутылке до субботы, клялся Дэлли, отлично понимая, что вряд ли сдержит клятву и что Салли это тоже известно. Впрочем, не так уже часто случалось, чтобы Дэлли не мог дотянуть до субботы и, стремясь приблизить блаженный час, напивался среди недели.
Сейчас все постояльцы Салли работали в дневной смене, и ей не надо было в спешке готовить второй завтрак — для рудокопов, возвращающихся с ночной. Когда ее постояльцы работали в разные смены, у Салли был разбит весь день и она только и делала, что стряпала с утра до ночи. Но сегодня утром можно было не спешить. Погладив штаны и рубашки и разложив их по комодам, Салли уселась штопать носки и чинить белье, которого у нее накопилось в бельевой корзинке целая груда.
Под вечер, перед самым концом дневной смены, на одном из рудников завыла сирена, и Салли опрометью бросилась к калитке. Матери и жены рудокопов хорошо знали, что значит этот резкий, пронзительный гудок, и при первом же его звуке сердце замирало у них от страха. По тону гудка они угадывали, на каком руднике произошла катастрофа. У каждого гудка был свой голос, и чуть ли не всякий день то с одного, то с другого рудника доносился этот протяжный, заунывный вой — вестник бедствия и смерти. Он всю душу переворачивает, говорили женщины. Холодея от страха, каждая из них ждала, что вот-вот кто-нибудь из товарищей мужа или сына или просто чужой человек появится у ее калитки… Но они умели держать себя в руках и, пока беда не постучалась к ним в дом, мужественно твердили себе, что она и на этот раз минует их.
Вот и сейчас они стояли у своих калиток, с тревогой глядя на дорогу, где должна была появиться карета скорой помощи. Если за одной каретой следовала вторая, затем третья — это означало, что на руднике крупная катастрофа и много жертв. Салли не могла забыть, что испытала она, когда карета остановилась у ее ворот и в дом внесли на носилках бесчувственное тело Морриса. А теперь в забое работал Том, и в душу ее то и дело заползал леденящий страх, что не сегодня-завтра рудничный гудок принесет ей весть о гибели сына. Гнетущее, тошнотворное чувство тоски и тревоги овладевало ею, когда она слышала этот гудок. Настойчивый, зловещий, он всегда сулил кому-нибудь горе и муки.
Карета проехала, окутанная облаком пыли, и женщины, стоя у калиток, начали переговариваться Друг с другом и поглядывать по сторонам, тревожась за соседей, — не зашли ли посланные с рудника к кому-нибудь из них. На этот раз Салли узнала о том, что произошло на руднике, только когда домой вернулся Дэлли.
Дэлли был трезв, но на него страшно было смотреть — так он осунулся и почернел, такой у него был убитый вид. Салли поняла все с одного взгляда. Она не раз читала эту боль и скорбь в глазах рудокопов, потерявших своих напарников. Навальщика, работавшего бок о бок с Дэлли на Упорном, убило обвалом забое.
— Дуралей несчастный, — дрожащим голосом проговорил Дэлли, прислонясь к косяку кухонной двери. — Мы все уже пошабашили и торопились подняться наверх, а ему все хотелось нагрузить лишнюю вагонетку. Застрял там, ну его и прихлопнуло. Хорошо еще, что Грин Франт позабыл лампу и вернулся за ней. Смотрит, а этот бедняга лежит в забое, и на нем — куча земли. Мы сами были там минуту назад — два забойщика и я.
— Он что — женатый был? — спросила Салли.
— То-то и оно, что женатый, — с горечью ответил Дэлли. — В этом-то вся и суть. Пока Клиффи не женился на Рози Драйсдейл, младшей дочке старика Драйя, он себе и в ус не дул. А как женился, так стал из кожи лезть, чтобы зашибить побольше деньжат. Все, бывало, толкует о своей хозяюшке да о том, что она в положении и надо покупать дом и всякие там ложки-плошки. Клиф считал, что раз человек обзавелся семьей, значит должен побольше выколачивать.
— Он не имел права работать один, — сказала Салли.
— Да уж известно, что это против правил, — презрительно фыркнул Дэлли. — А это не против правил — приходишь работать в забой, а он не подготовлен? Но у нас на Упорном дело теперь поставлено так, что все гонят как полоумные — лишь бы выколотить побольше за смену. Бурильщик нам говорит, что он все проверил после отпалки и никаких неполадок не заметил, кровля была в порядке. Ну да ведь он за это денег не получает; ему платят по количеству выданной руды. Ясно, что он старается наломать побольше. Есть такие жадные до денег паразиты, которые ни о чем больше и думать не хотят. Да их тоже винить нельзя. Система такая. Проклятая потогонная система заставляет их так надрываться. Бурильщику тоже надо выработать свое. Когда ж ему возиться с обборкой? Да если он заканителится, напарник станет на него нажимать. Так-то вот, хозяюшка! Все мы это знаем и все на это идем. Гоним как проклятые, тянем из себя жилы, надрываемся ради денег. Так вот оно и получается.
Дэлли, конечно, опрокинул стаканчик по дороге домой, промелькнуло у Салли в голове, но это не помогло ему оправиться от потрясения. Шутка ли — увидеть распростертое на земле окровавленное, искалеченное тело товарища, минуту назад работавшего с тобой бок о бок в забое! Салли знала, что ужас и отчаяние, пережитые им в эту минуту, будут преследовать его еще много дней. Будь у нее сейчас под рукой несколько бутылок пива, она выставила бы их Дэлли, напоила бы его до бесчувствия. Да и какая женщина на приисках не сделала бы этого, понимая, что должен испытывать в такую минуту рудокоп. Недаром почти все жены горняков мирились с субботней выпивкой и игрой в ту-ап, на которые уходила часть получки, хотя и ворчали иной раз, чтобы отвести душу.
— Нельзя винить парня, который целую неделю гнет спину в забое, если он хочет немного развлечься, — говорили они между собой. Некоторые из них и сами были не прочь пропустить кружку или заглянуть на ипподром, когда отправлялись за покупками в субботу после получки. Ведь такое облегчение — знать, что ни сегодня, ни завтра их мужьям не придется спускаться под землю!
Клифа Бентона хоронили на следующий день, и горняки с Упорного бросили работу, чтобы отдать последний долг товарищу. Дэлли побрился и натянул свой изрядно потрепанный выходной костюм. Головного убора он не носил, но на похороны каждый рудокоп считал нужным надеть шляпу, и Дэлли тоже нахлобучил старую фетровую шляпу с обвисшими полями и зашагал вместе с товарищами за катафалком и траурными каретами на кладбище.
Длинная печальная процессия одинаково бедно одетых людей потянулась по пыльной дороге вдоль горного кряжа с разбросанными по нему рудничными зданиями, надшахтными постройками, высокими дымящимися трубами обогатительных фабрик, миновала Боулдерский поселок и вышла к большому пустырю, где сотни надгробных каменных плит белели в изголовьях могил. Большинство пришедших сюда мужчин уже не раз совершали этот путь, провожая погибшего товарища, и почти у всех сейчас была одна и та же мысль: «Как знать, чья теперь очередь!» Каждый думал о том, что те же люди придут и на его похороны, и, встречая сосредоточенно-печальные взгляды товарищей, глядя на их сурово сжатые рты, невольно задавался вопросом: будут ли они так же искренно жалеть о нем, как жалеют Клифа Бентона, хорошего, душевного парня, энергичного и веселого и только вчера еще полного задора и сил?
Здесь, у свежей могилы, многие, как Дэлли, задумались о том, что «пора кончать…» Пора, пока не поздно, бросить работу на руднике, где рыхлая порода каждую минуту грозит обвалом и где за последнее время было так много несчастных случаев. Можно найти работу и полегче, за которую не нужно расплачиваться жизнью, твердили они себе… Но священник торопливо отбарабанил панихиду, гроб Клифа Бентона забросали землей, и угрюмая толпа рассеялась; в багряных отблесках заходящего солнца горняки побрели обратно по пыльной дороге и завернули в ближайший кабачок.
Там они пили жадно, стараясь заглушить нарастающее отчаяние, вытравить из сердца воспоминание о Клифе Бентоне, о его жалком раздавленном теле, о его жене, рыдавшей над могилой, и не думать о том, что завтра каждому придется снова спуститься в забой.
Но скоро уныние и гнетущий страх, притаившийся где-то на дне души, развеялись. Угрюмая бесшабашность, отличающая всю горняцкую братию, брала свое. Какой рудокоп признается в том, что смерть и похороны нагнали на него страху? В этой церемонии, свидетелями которой они только что были, каждый видел вызов своему мужеству и выдержке, своей решимости что ни день встречаться с опасностью лицом к лицу. Добродушные насмешки и снисходительное презрение достались на долю малодушных, которые сдрейфили и под впечатлением беды, случившейся с товарищем, заговорили о другой работе. Это бросало тень на всех, кто работал под землей, ставило под сомнение крепость их духа, подрывало их уверенность в себе, грозило разрушить успокоительный самообман, за который цеплялся каждый рудокоп, твердивший себе, что работать под землей не более опасно, чем на поверхности, — нужно только смотреть
