противиться их браку. Какой бы обряд ни совершила церковь, он приобретает законную силу лишь после регистрации, заявила она, а потому она намерена выйти замуж за Дика Гауга все равно — благословит церковь их союз или нет.
Итак, видя, что ничего не поделаешь, мистер и миссис Эдвард Дж. Лэнгридж скрепя сердце разослали приглашения на бракосочетание своей дочери Миртл-Грейс с Ричардом Фитц-Моррис Гаугом, а также на бал, имеющий состояться в «Палас-отеле» по окончании церемонии.
Когда Дик привел Миртл познакомиться со своей матерью, Эйли старалась держаться возможно проще и радушнее, чтобы завоевать симпатию девушки, но холодная улыбка, застывшая на лице Миртл, так и не уступила место другому, более теплому выражению, а ее бледные голубые глаза смотрели, как всегда, настороженно и жестко. Вся она была какая-то слишком уж манерная и чинная, совсем как аккуратный кренделек белокурых волос, который она закручивала низко на затылке. В ней не было ни мягкости, ни отзывчивости. Но, должно быть, думала Эйли, она любит Дика, раз выдержала такую борьбу, чтобы выйти за него замуж.
— Если хочешь знать мое мнение, Миртл — хищница, настоящий паук, — заявила Салли Биллу. — К тому же она на несколько лет старше Дика, неудивительно что она так в него вцепилась.
Билл чувствовал, что для Дика будет большим облегчением, если он не явится на свадьбу, а потому Эйли и Салли сопровождал Фриско. Динни не пригласили, и это сначала так возмутило Салли, что она решила тоже не идти.
— Ну, что ты, мама, — взмолилась Эйли. — А я-то надеялась, что ты будешь там со мной.
— Если тебе так хочется, я пойду, но только ради тебя, дорогая, — ответила Салли. — Всем известно, что Динни — член нашей семьи, и Дик должен был позаботиться о том, чтобы его пригласили.
— Конечно, должен, — вздохнула Эйли.
Но потом Салли была только рада, что Динни не присутствовал на свадьбе.
— Не свадьба была, а настоящие поминки, — рассказывала она, вернувшись домой. — Лэнгриджи держались так, точно их постигла кара небесная. Миссис Лэнгридж в церкви и во время бала то и дело прикладывала платок к глазам и всхлипывала, а папаша Лэнгридж все ходил и охал: тяжело, мол, терять единственное дитя — и что за упрямые девушки пошли нынче! Вы бы, Динни, ни за что этого не выдержали. Я так и кипела от злости, а у бедняжки Эйли был не менее убитый вид, чем у миссис Лэнгридж.
Прошло несколько месяцев прежде чем Эйли смогла наконец прийти в себя. Салли знала, что она лишь усилием воли заставляет себя выполнять обычную работу, что в глубине души она по-прежнему оплакивает Тома и болезненно переживает отступничество Дика.
Но вот накануне рождественских праздников она забежала к Салли, веселая, улыбающаяся, почти такая же оживленная, как прежде. Они с Надей ходили на концерт, который монастырская школа ежегодно устраивала для своих воспитанниц.
— Это Надя упросила меня пойти, — рассказывала Эйли. — Она ужасно волновалась: ведь должна была играть Лючия Россини, а монахиня, которая учит Лючию, говорит, что девочка обещает стать второй Эйлин Джойс.
Салли хорошо знала семью Россини, ближайших соседей Эйли, к которым Надя относилась как к родным. В этом семействе бедняка-рудокопа было столько народу, что и не сосчитаешь. Салли смутно помнила, что там три мальчика, грудной младенец да еще Роза, Лючия и Мария, которых Надя называет своими «лучшими подружками». Розе, старшей девочке, пришлось бросить школу, чтобы помогать матери нянчить малышей, а ведь ей и самой едва исполнилось двенадцать лет. Она куда серьезнее относится к своим обязанностям, чем миссис Россини, говорила Эйли. Посмотреть на нее — настоящая Золушка, всегда в хлопотах и заботах, но Надя в ней души не чает.
Эйлин Джойс была известная пианистка, жившая в Лондоне. Эйли знала ее еще веснушчатой девчушкой, бегавшей по Боулдеру. А сейчас из Лондона часто передавали по радио ее концерты. Лючия, которую сравнивали с нею, выступала вчера впервые, и потому концерт этот был событием для семейства Россини.
— Концерт был прекрасный, — рассказывала Эйли. — Дети очень хорошо исполнили несколько гимнов и хоров. А Лючия!.. У девочки безусловный талант, бабушка. Посмотрела бы ты, как она спокойно сидит на своем табурете за роялем, как серьезно и сосредоточенно играет! Она исполняла сложнейшие вещи — Моцарта, Баха — и все наизусть! Трудно даже представить себе, что это та самая девочка, которая вместе с Надей гоняет по двору консервные жестянки и наравне с другими ребятами визжит, точно ее режут. До выступления Лючии дети в передних рядах вертелись и болтали без умолку. Монахини, все в черном, стояли в проходах и то и дело шикали на них. Но когда Лючия заиграла, все замерли. Дети слушали, не сводя с нее глаз, а когда она встала, слегка поклонилась и чинно сошла с эстрады, захлопали, как сумасшедшие.
— Но во время последнего номера, мама, получился ужасный конфуз. — И Эйли рассмеялась своим серебристым смехом. — На сцену вышел хор, и дети опустились на колени спиной к залу, готовясь исполнить «Ave Maria». Старая монахиня, дирижировавшая хором, стояла лицом к певчим и, естественно, не могла видеть девочек в последнем ряду. А у одной из них задралось платьице, и так она и стояла, повернувшись к слушателям голым задиком — таким невинным, очаровательным ребячьим задиком.
Монахини в зале ужасно смутились и не знали, что делать. Они не могли ни прервать пения, ни окликнуть девочку; наконец они молитвенно закатили глаза, очевидно, надеясь, что и аудитория последует их примеру. Только кое-кто из самых маленьких заахал и захихикал. Девочка, у которой задралось платьице, была Мария Россини, и Надя чуть не умерла со стыда. Я слышала, как Роза с большим достоинством говорила потом: «У Марии, конечно, есть штанишки, только они сейчас в стирке».
Давно Салли не слышала, чтобы Эйли так смеялась. Случай этот, несмотря на всю его горькую иронию, был до того забавен, что глаза Эйли еще лучились смехом, когда она заметила:
— Этот голый задик был таким красноречивым обличением нищеты, царящей у нас на приисках!
Глава XIII
За последние годы Фриско совершил ряд удачных спекуляций. После учреждения премий за добычу золота акции рудника Закат близ Лоулерса, которые он считал ничего не стоящими, но тем не менее продолжал держать, сразу полезли вверх.
Когда финансовая депрессия, охватившая весь мир, поразила и прииски, жизнь на рудниках почти замерла. Многие из них закрылись: Айвенго и Золотая Подкова считались выработанными, Упорный — тоже. На других рудниках время от времени работали только небольшие группы издольщиков. Крупные учредительские компании, которым принадлежали рудники на Золотой Миле, объясняли такое сокращение работ ростом производственных расходов и истощением месторождений. Поселения вокруг старых и малодоходных рудников точно вымерли; в Кулгарди царили тишина и запустение. Теперь уже никто не ходит на разведку, говорили на приисках, это отошло в область предания.
Тысячи акционеров, по мнению Динни, разорились из-за того, что компании выпускали акции на сумму, превышающую основной капитал. Беззастенчивые рвачи — управляющие и всякие приисковые акулы перегружали предприятия механизмами для переработки несуществующей руды. Установленные ими гигантские толчейные станы надо было напитать породой, и вот началась бешеная конкуренция между рудниками, кто выдаст больше руды по самой низкой себестоимости, чтобы угодить правлению компании. Конкуренция эта сгубила не один хороший рудник и лишила акционеров значительной части прибылей.
Многие дельцы считали настоящим проклятием такое завышение основного капитала компаниями, которые росли, словно грибы после дождя. В доходность рудников никто больше не верил; заброшенные выработки затоплялись водой, хотя все знали, что кое-где остались богатые рудные залегания, но из-за хищнических методов ведения дел и мошенничества администрации рудники эти считались убыточными. Вилунской золотодобывающей компании и еще нескольким другим были выданы значительные субсидии, чтобы они могли продолжать работы. Однако магнаты-золотопромышленники настаивали на том, что для настоящего оживления горной промышленности федеральное правительство должно установить премии за добычу золота.
