Зеркало человека
Мои земляки
Всё бранятся зверем, хуже нет, когда скажут: «Вот настоящий зверь». А между тем у зверей этих хранится бездонный запас нежности.
Чем ближе к дереву, тем оно кажется выше, и так я прошел в тесноту огромных деревьев, стал среди гор зелени живой, стремящейся в голубую высоту.
Я стал в самом низу в глубине почти черной тени и видел, как мой брат, такой же маленький, как и я (земляк по общей жизни нашей, с ним на земле), поднялся из тьмы и сверкнул в луче, пронизывающем зелень, мелькнул и опять сверкнул повыше, и я понял: комар поднимался наверх. Я следил долго за ним среди блистающих паутинок и трепещущих листиков осины.
Только редкий листик осины качался там наверху, но под каждой высокой осиной, обняв ее, — поднималась темная елка вплотную к другой, и какая же у нас тут была тишина, если и там высоко на свободе еле-еле шевелился иногда листик осины.
Как хотел, как жаждал я сказать кому-нибудь о великом царстве света там наверху! Вот почему, наверно, я не спускал глаз с маленького, комарика и, запрокинув голову, — следил и следил, как мой маленький брат поднимается выше и выше в царство свободы и света.
И не думал я о том, что, когда он туда долетит, он и там непременно будет кусаться.
Под окном Васька кричал, ему ответили, как всегда: «Васенька!» — и он прыгнул на подоконник, но неудачно: окно оказалось сзади него. Что делать? Если обернуться на узком месте, то непременно упадешь вниз; броситься вниз и еще раз прыгнуть? С узкого места неудобно приобернуться наперед и прыгнуть. Кто- то из нас, чтобы решить дело, позвал: «Васенька!» — и тогда, глядя на Васькин поступок, все на разные голоса воскликнули: «Вот так умница! Какой ум!»
А между тем, если взять наш обычный человеческий ум, то что же особенно умного сделал кот? Он только, видя, что обернуться нельзя на узком месте, прыгать вниз — опасно, взял и подался задом и вошел в окно не головой вперед, а хвостом.
Диво какое! Хвостом вперед!
И вот как все мы ценим, как любим свой ум человеческий, что, заметив только признаки нашего ума у животного, кто-то из нас даже ахнул и сказал:
— Государственный ум!
Раз читал книгу, и когда оторвался от чтения, то увидел перед собой козу, привязанную за кол на траве возле картофеля. Натянула веревку — не рвется. Вернулась к колу — и бац в него лбом! Кол тронулся. Натянула веревку — стала, поближе, еще раз — бац! Еще стала ближе, и так раз за разом вытянула кол. Наелась картофеля.
А дача стояла под огромной ветлой, и крыша дома с одной стороны, покрывая тоже сарай, спускалась до земли. Коза, когда наелась, залезла на крышу и под ветлой наверху легла.
Пришли хозяева — нет козы. Стали искать — нет нигде, стали, ждать, и, как в сказке: нет козы с орехами, нет козы с калеными! И когда уже спать ложились, слышат с крыши: «Мэ-мэ!»
У меня толкование: она виноватая спряталась, а когда люди стали жалеть, то явилась.
— Коза — известно, умное животное, — сказала Катя. — А вот кто поверит, что блоха умная, да еще какая умная! — Рассказала, как она выискивала блох у Васьки и заметила: он их выгрызал.
— Поверите ли, блохи стали жить у него на щеках и особенно близко к носу. Когда начну вычесывать их — найду на всем коте одну-две, а на щеках по десятку, и всегда кучкой, штук до пяти. Какие умные!
— Никакого ума у блохи: нос — это остров спасения, — ответил я.
А вот было у меня с гусем. Читаю очень скучную книгу. Читаю, больше листая. Это листанье услышал гусь, обошел меня, и как только я листану — он: «Га-га-га!»
Никогда я так резко не встречаюсь с природой, как если я читаю рассеянно: какой-нибудь паучок с булавочную головку — и как он интересен! Гусь же меня очень заинтересовал.
Я уже нарочно стал листать, и чем больше — гусь все ближе. Листану — а он: «Га-га-га!» Но мне надо было прочитать, я принудил себя и про гуся забыл. Листал я, листал — и вдруг: «Га-га-га!» И прямо из-под рук гусь вырвал целую страницу из скучной книги. Чем же не ум?
— Ум замечательный, — ответила Катя, — только дурно направленный.
Когда я вижу из окна, как пробирается в саду Васька, я кричу ему самым нежным голосом:
— Васень-ка!
И он в ответ, я знаю, тоже мне кричит, но я немного на ухо туг и не слышу, а только вижу, как после моего крика на его белой мордочке открывается розовый рот.
— Васень-ка! — кричу ему.
И догадываюсь, — он кричит мне: «Сейчас я иду!»
И твердым прямым тигровым шагом направляется в дом.
Утром, когда свет из столовой через приоткрытую дверь виднеется еще только бледной щелкой, я знаю, что у самой двери в темноте сидит и дожидается меня кот Васька. Он знает, что столовая без меня пуста, и боится: в другом месте он может продремать мой вход в столовую. Он давно сидит тут, и, как только я вношу чайник, с добрым криком он бросается ко мне.
Когда я сажусь за чай, он садится мне на левую коленку и следит за всем: как я колю сахар щипчиками, как режу хлеб, как намазываю масло. Мне известно, что соленое масло он не ест, а принимает только маленький кусочек хлеба, если ночью не поймал мышь.
Когда он уверится, что ничего вкусного нет на столе — корочки сыра или кусочка колбасы, — то он опускается на моей коленке, потопчется немного и засыпает.
После чая, когда встаю, он просыпается и отправляется на окно. Там он повертывается головой во все стороны, вверх и вниз, считая пролетающих в этот ранний утренний час плотными стаями галок и ворон. Из всего сложного мира жизни большого города он выбирает себе только птиц и устремляется весь целиком только к ним.
Днем — птицы, а ночью — мыши, и так весь мир у него: днем при свете черные узкие щелки его глаз, пересекающие мутный зеленый круг, видят только птиц, ночью открывается весь черный светящийся глаз и видит только мышей.
Сегодня радиаторы теплые, и оттого окно сильно запотело, и коту очень плохо стало галок считать. Так что же выдумал мой кот! Поднялся на задние лапы, передние на стекла, и ну протирать, ну протирать! Когда же протер и стало яснее, то опять спокойно уселся, как фарфоровый, и опять, считая галок, принялся головой водить вверх, и вниз, и в стороны.
— Днем — птицы, ночью — мыши, и это весь Васькин мир.
Котенок сидел на улице на верхней ступеньке входа в большой многоэтажный дом. Чье-то человеческое сердце сжалось при виде одиноко умирающего живого существа… принес[ли] блюдечко с молоком. Но людям стало еще тяжелее: котенок смотрел на молоко и не ел.
— Почему так тяжело смотреть на котенка? — спросил я свою подругу.
— Мы на котенка смотрим и о себе думаем, — ответила она, — что, если и я так выпаду из человечества, останусь одна и буду смотреть, как где-то счастливые люди друг за другом ухаживают и так
