спасаются вместе. — Она оглянулась еще раз на котенка и повторила: — Да, люди спасаются вместе, и оттого нам так тяжело смотреть на одинокого котенка.
Вчера мне принесли молодую тетёрку, которую мы назвали Фимой («фи-у, фи-у»). В течение трех недель эта Фима в крестьянской семье прошла суровую школу. Школа лесная — жизнь в лесу под крылом матери. Школа в крестьянской семье была для Фимы то же самое, как если бы человеческое дитя попало в школу природы.
Ее спасение было под печкой. Понос. Крохи, падающие со стола. В крестьянской семье и с детьми-то не церемонятся, а не то что с бесполезным едоком. Эта школа сверхчеловека, человеческое милосердие таится, как секрет, как милая слабость.
Тетёрка все перенесла и перестала бояться человека, собак и всего внешнего: как бы вышла из себя. Если увидим бруснику, то вынимаем тетёрку, пускаем ее, и она сейчас же начинает клевать.
Вчера мы засиделись до сумерек у себя в саду на лавочке за столиком. Вдруг мы услыхали бесчисленные птичьи голоса, и вскоре все небо покрылось птицами: это грачи собираются к отлету и почему-то летают, как всегда, вместе с галками. Кажется, будто галки провожают грачей.
Много раз эта масса птиц, отлетев, возвращалась к нам, и мы поняли наконец, что им хотелось всем у нас ночевать. И уже начали было некоторые спускаться, как вдруг кто-то из них что-то узнал и что-то сказал, и птицы с ужасным криком резко бросились в сторону, за ними все бросились и улетели.
Я же в это время вспомнил, что позапрошлый год колония грачей устроилась у нас. Подняли они невозможный крик, такой, что работать стало невозможно.
Я хотел разорить гнезда, но было, уже поздно: яйца были насижены. Когда же грачи выросли, я настрелял с десяток молодых грачей на пироги, с тем загадом, что в следующем году они вспомнят погром и не поселятся.
И казалось, расчет был верен. Они вспомнили и поселились на той стороне деревни. Возможно, что теперь они стали забывать и согласились было здесь ночевать, но вдруг кто-то из них вспомнил и дал знать по-своему, и все улетели в ужасе.
— Топил печку. Когда пламя охватило дрова, на темном срезе одного из поленьев показался паук. Обрадованный, а может быть, обеспокоенный теплом, он побежал по обрезу на край, и его встретило море огня.
Всегда, если я вижу животное в трагическом положении, я ставлю себя на его место. И, когда ставлю, не забываю перевести его относительный размер на свой. Площадь полена, в переводе на меня, была как дом, и для меня как будто весь мой дом кругом загорелся. Паук бросился на другой край, там тоже море. И так, обежав кругом весь обрез полена, он остановился и замер. Лень было освободить паука, и не просто лень, а с каким-то вызовом кому-то: вот, мол, еще я буду вмешиваться в это дело, пусть! — мало нам своей беды у людей! Пусть пауки сами о себе заботятся..
Между тем пожар охватил полено; вероятно, другое полено, опорное нашему, развалилось, — и вдруг наше полено с пауком рухнуло в комнату и с силой ударилось обрезом своим, где пребывал паук, о пол, подбитый возле печи железом.
Мне подумалось, что при таком ударе от паука ничего не осталось, но, когда я поднял полено, паук живешенький побежал по железному листу. Тут его увидала моя молодая собака и ткнула его носом и, как всегда у нее с насекомыми, выпустила целое море слюны. Среди этого озера чуть виднелся крошечный островок, и это было все, что осталось от паука. Но это не был конец.
Мало-помалу островок зашевелился и вышел из моря на сухое. Казалось, у него остались только две ноги, но потом стало три, четыре, и так слипшиеся ноги расправились, и паук побежал в темный угол.
Я приветствовал его, вспоминая один сложный случай в своей собственной жизни, когда тоже совсем без всякой помощи я уцелел на пожаре, а потом вспомнилось, как было на войне, как, тоже мокрый, вроде этого паука, выполз из моря, и чего-чего не было со мной…
Так что ничего на свете не нужно бояться и во всяком случае нельзя унывать в беде.
Обезьяна не тем нам дурна, что некрасива, а что судит о нас по себе и все, что нам дорого, отличающее человека от животного, принимает за свои обезьяньи естественные потребности.
Напротив, собака видит в нас высшее существо и старается заслужить нашу любовь и уважение.
Бывает, собака-щенок, играя с бумажкой, привязанной на ниточку, вдруг что-то заметит, может быть, даже разгадает секрет игры, и глазами, как будто освещенными настоящим светом разума, заглянет в глаза самому человеку.
Если собака поглядела на меня человеческим взглядом, то значит, был же человек на свете, передавший собаке этот свой человеческий глаз.
Я понимаю, если собака моя ложится на пол и прижимается непременно к моей ноге, это для того, чтобы во время ее сна я не ушел. Понимаю ее, как собаку. Но если ночью, когда идти некуда, она проснулась, ей стало не по себе почему-то, и она, взяв зубами свой тюфячок, подтащила к моей кровати на другой стороне комнаты, и уснула, и была довольна, что спала не с печкой, а рядом с человеком, — это у ней человеческое чувство одиночества и жажды близости, и это от человека у нее.
Вот и надо бы изучить так собаку, чтобы можно было отделить от нее звериное основание, а в остальном, как в зеркале, увидеть человека чисто в человеческих чувствах, направляемых им веками к собаке.
Жулька засыпает на голом полу под кроватью. Ночью ей становится неудобно на жесткой постели. Тогда она встает и начинает драть пол когтями, и так сильно, так звучно, что все просыпаются.
Дерет же она пол, как драли ее древние предки землю, чтобы поудобней устроить спанье.
Наверно, во многом и мы тоже, как собаки, по-древнему ведем себя в культурных условиях.
Все собаки в народе разделяются на умных и глупых: умные собаки, злые, любят одного только хозяина, а других людей к себе не подпускают. Глупая собака любит всех людей, всем доверяет и предпочитает хозяина другим только потому, что она ему, отдана, как Татьяна своему генералу.
Подбор таких собак, по-моему, происходит не случайно, и потому я таких предпочитаю, как Цезарь предпочитал возле себя только воинов. И у меня есть основание, почему я предпочитаю собаку, любящую не одного меня, а всего человека: я сам точно так веду себя в отношении моих близких глупо и требую тоже от них, чтобы моя персона не заслоняла собой всего человека и они бы тоже не застилали мне свет солнца.
Мало того, только в таких отношениях я понимаю свободу, а эгоистов с их злыми собаками считаю убийцами духа.
Вот почему я бессознательно подбираю себе собак благороднейших, способных возвышаться над собачьими инстинктами, и не обращаю никакого внимания на то, что их считают шалавыми. И наша дружба с такими собаками вообще является как следствие общего великого душевного переживания, радости не дома, а в полях и в лесах.
И потому всех собак я разделяю не, на умных и глупых, а на домашних злых и чисто охотничьих, с раскрытой душой ко всему человеку.
Жулька, моя молодая мраморного цвета собака — сеттер, носится как угорелая за птичками, за бабочками, даже за крупными мухами до тех пор, пока, горячее дыхание не выбросит из ее пасти язык. Но и это ее не останавливает.
Вот нынче была у всех у нас на виду такая история.
Желтая бабочка-капустница привлекла внимание. Жизель бросилась за ней, подпрыгнула и промахнулась. Бабочка замотыляла дальше. Жулька за ней — хап! Бабочке хоть бы что: летит, мотыляет, как будто смеется.
Хап! — нет. Хап, хап — нет и нет.
