И вот опять бумага почти военная. Лютова хочет идти, я остаюсь для экзамена. Находится учительница Татьяна Михайловна Базина, но нет помещения, комнатки во всем огромном доме, все испорчено.
Искал в городе Уездлеском, никто не мог указать и нигде не было вывески, в одном доме двери были открыты, на внутренних дверях висела бумажка с надписью: «Двери за собой затворять» и под этой бумажкой было еще написано мелом: «Бык рогатый». Я подумал: «Наверно, это общественное учреждение, потому что никто частный не потерпел бы надписи „Бык рогатый“». Отворяю дверь, в комнате сидят шесть пожилых женщин на детских ученических партах и очень серьезно и быстро пишут. «Это Уездлеском?» — «Нет!» — «А что это?» Ответа не последовало. «Что же это за учреждение?» — думал я, выходя и еще раз оглядываясь на странную надпись «Бык рогатый».
Лебедев, умирающий от чахотки человек, когда-то хороший оратор, теперь не может громко говорить. Он исключен из партии. Когда спросили Уткину: «За что исключен из партии Лебедев?» — она ответила: «Раз он говорить не может, то на что же он нужен партии».
Утираюсь грязным полотенцем с петушками и вспоминаю, что когда-то у сестры это было красивое полотенце, которое так висело, и она никогда им не утиралась. — Почему же теперь я не думаю, что это красивое полотенце, и не смотрю на петушков? Потому что я им утираюсь. Значит, в полезности исчезает искусство. Вещь, которой пользуешься, не может быть предметом искусства. Искусство и польза, как ветер и солнце.
Ветер веет, потому что солнце греет землю или оставляет ее холодную. Дело делается, и веет искусство, как благодать исходит от святости. Искусство — это милость, это что даром дается, прилагается.
Все ссорюсь с Е. П. и думаю: «Куда девалось то хорошее, что, бывало, я в ней любил?» Конечно, в Леве. Жизнь прожита, и жизнь сохранилась в Леве. Значит, ребенок есть сохраненная жизнь. Семья есть организация для сохранения жизни. А индивидуум — конец.
— Вы нападаете на обывателя — почему? Обыватель обыкновенно человек семейный, семья — организация для сохранения жизни. Значит, обыватель по существу своему должен охранять жизнь от разрушения, и вы, нападая на обывателя, нападаете на существо жизни.
Хозяйство сердца моего расхищается и скудеет, деревенеет душа. Капитал сердца нашего — любовь к людям, но не люди являются источниками нашей любви, она исходит из природы всего мира, и туда надо направить внимание желающему увеличить свой капитал. Богом называют это высшее солнце вселенной, связью с этим Существом живет человечество.
Ученики, окончившие 5-классную школу, экзаменовались во Н-ю ступень, многие не знали, что в России главная река Волга, не знали крещения Руси, никто не назвал главный город Франций и Англии, никто не мог сказать, при каком царе учреждена Государственная Дума, — одичание! А когда ответили, что Русь была крещена в Иордане, что народы, населявшие Российскую Империю, назывались русские и жиды, то среди этих русских мальчиков я почувствовал вдруг то жуткое одиночество, которое охватывает не в пустыне, — в пустыне Бог! а в большом городе, где-нибудь в Питере на Невском в первое время литературной карьеры, когда выходишь из ужасной газетной редакции, наполненной политическими спекулянтами, с отвергнутым рассказом — выходишь с физической точкой тоски у сердца… Боже! как я не знал, просто не догадывался, что это черное пламя начинающейся тоски можно бы залить водкой, сын алкоголика, и я не знал, как пользоваться алкоголем! Вот бы тогда как радостно шел бы я через Невский — трын-трава! а тут иду через Невский, инстинкт самосохранения несет меня, как парус, через лавину экипажей, людей, вот когда я знал одиночество.
Но и теперь мелькнуло это самое страшное чувство, когда я очутился среди учеников, не знающих Волги и Днепра…
По поводу срама, испытанного Левой от приема Семашки. Остается утешение такое: можно испытывать
Лебедев — он той же природы, что и Семашко, умный, добрый, хороший человек, а в грязное дело они замешиваются только потому, что, рассуждая книжно, принципиально, они пропускают то малое живое, природное, без чего жизнь не в жизнь. Их ругают изменниками, подлецами, потому что обыватели не могут понять их рассудочной природы. И вот нужна чахотка, измена жене, исключение из партии, ужасающая бедность, смерть — тогда они начинают, как Лебедев, понимать, что они пропустили, жизнь пропустили в рассуждениях.
На хуторе у мельника Гаврилы Васильевича: пир, завод в бане.
Звезда утренняя и чувство острой влюбленности в мир. Тихо. Чуть брезжит. В лесу пахнет осенним листом. В желтом свете деревьев при восходящем солнце и бодрые озими.
Рассказ Степаныча про медведя. В такую ночь ночевали в лесу мужики. Бежит медведь, и за ним гонятся два волка. Медведь забрался на стог сена и ну швырять лапами сено в волков, перешвырял весь стог, потом шарк на пруд по скользкому льду и уселся посередке. Волк разбежится, чтобы хватить и увильнуть, да на скользком не рассчитает и прямо на медведя, тот раз! лапой, и волк лежит, другой так, а волков уж и два, и четыре! и другой лежит. Потом медведь убежал и волки убежали, только на льду осталось два.
Тоска моя всегда соединялась с чувством смерти, которая в случае чего в моих руках. Теперь я отвергаю это сознательно: нельзя; раньше в порыве страсти к жизни еще можно было это допустить, но теперь невозможно и просто невыгодно, кроме инстинктивного чувства неправоты этого действия, есть еще и чисто рассудочные невыгоды, потому что судьба Я — неизвестна… а почему неизвестна? Если я что- нибудь люблю, кроме себя, то «я» мое непременно будет в любимом…
Сын:
— Хорошо, что вышли, а то при очистке партии я должен был отречься от своих родных.
— Но как ты среди этих кровопийцев?
— Кто кровопиец, Кронберг? — это чистая душа. Отец, оставим разговор о политике, я твои убеждения знаю, ты знаешь или не знаешь — все равно ты их не примешь…
Помолчали.
Отец:
— А у вас чисто, верно, хорошая прислуга.
Сын:
— У нас прислуг нет.
