Левые эсеры — это
Скоробогатов палит свинью и конфузится меня: думает, что я очень ему завидую.
— Салом мясо! — приветствую я богатого.
— Спасибо! — отвечает.
— Не завидую вам.
— А что?
— Да много вы труда положили на выкормку, целый год кормили, и всего вышла одна свинья, а я и не трудился, а вокруг меня все свиньи.
Действующие лица: Я. Тут немножко философии, извольте.
Я случайный человек, как бы странник среди этих оседлых, местных людей, мне кажется (эта теория мне очень помогает), что это Я находится и в каждом из оседлых, только в постоянных заботах о существовании они забывают это Я и подменяют его другим, противоположным существом, которое мне представляется, как Не-Я. И если бы эти «не-я» говорили бы от лица своего истинного Я, то, вероятно, и Я говорил бы Мы… Главное, что нас разъединяет, это отношение к полезному: они все живут пользой и куют себе из пользы свое другое, всем видимое «я». Напротив, Я живу только бесполезным, хотя это тщательно скрываю от всех, потому что если это узнают все, то меня будут считать за сумасшедшего. Положим, и все имеют это бесполезное Я, в острые моменты жизни оно показывается, это страшное для пользы Я, начинается борьба с ним не на живот, а на смерть, и обыкновенно побеждает Я полезное настолько сильно, что то Я совсем забывается, исчезает из круга зрения, и такие люди ровно ничего не видят, польза им заслоняет совершенно жизнь, и так они умные люди и ничего не видящие. Это они говорят, что с человеком, чтобы узнать его, нужно съесть пуд соли, узнать — это значит у них понять, можно ли с ним делать какое-нибудь полезное дело, но увидеть они не могут, вот почему они так часто обманываются, съели много пудов и вдруг обманулись, — произошло это потому, что польза позволяет увидеть человека всегда только с одной стороны.
Конечно, и Я соприкасаюсь с миром полезностей, иначе Я не мог бы существовать материально, но Я это сознаю, а они не сознают и даже презирают и ненавидят свое бесполезное (духовное) Я.
В этом рассказе Я изображаю, показываюсь в образе хранителя Музея усадебного быта, помещенного в пяти уцелевших от разгрома комнатах большого Алексинского дома.
Рассказ со сцены: Поставьте декорации: усадьба 18-го века{129}
Кириков решился строить избу, потому что считает, что свободу в этих условиях можно добыть себе только земледельческим трудом. Для устройства ему надо сойтись со всеми местными заправилами, так что против них ему теперь нельзя и пикнуть, он пропал как общественный деятель.
Продолжаю думать о Я — итак, Я не есть постоянное и присущее духу вечно, Я — это изменчивый момент соединения духа с телом; это жизнь духа в теле сопровождается явлением Я, как химический процесс сопровождается явлением света. После смерти тело выпадает из сферы духа и рассыпается и Я исчезает (в Духе).
Мы потому выделяем духовное Я из общего чувства «я» (эмпирического), что думает о таком Я, которое вполне осознало дух, слилось с ним так, что как бы предает себя Духу. Но и это состояние есть лишь (высшее?) выражение чувства жизни, т. е. соприкосновения духа с телом. В чистом духе нет вовсе Я и нет Мы… словом… вопрос лишь остается в том, остается или нет какой-либо след в Духе после исчезновения Я, словом, раскроется ли тайна… (Она может раскрыться усилием Я при жизни…) Нет, нет! Это в жизни и жизнью решается, и ничего не дождемся в раздумьи, ничего… Творческим порывом жизни Я сливается с Духом.
Вероятно, Я (чувство части) происходит от материи, стремящейся рассыпаться, а духовная сила собирает Я в Мы: в духе нет Я и с телом Я умирает. Поэтому при жизни следует отказаться от Я.
Шевелятся воспоминания о сочельнике и Рождестве, о таинственной могучей русской зиме, и встает вопрос: «Ну почему же я, проживший жизнь среди таких великих событий, в какой-то бессильной дреме пропускаю время, пропускаю уходящее в неизвестное свое Я?»
Литературно объясняется это так: вести мемуары может только не литератор, а человек наивного реализма, который, описывая события, не помнит себя. Писать же художественные вещи не дает сутолока мелочей.
Глядишь в свою жизнь и поражаешься: какой я невосприимчивый мальчик и юноша, как это чувство природы, составившее мне известность в литературе, эта поездка в Сибирь — ничего, ровно ничего не оставили во мне. И так было до 28 лет, до встречи в Париже, тогда вдруг как бы открываются ворота жизни. Думаешь об этом, и вот приходит в голову, что и сейчас, может быть, есть огромная неизвестная мне область жизни, полная тайн…
В моей жизни были следующие острые моменты: 1) Бегство в Америку, 2) Марксизм, 3) Встреча в Париже и 4) Занятие литературой с путешествиями по России.
Если исключить первое как детство, то остальные все моменты связаны между собою и, в сущности, есть одно переживание.
— Мысль о смерти — второстепенная мысль, она почти не играет никакой роли в массе живущих людей и свойственна, как постоянное настроение, отдельным, исключительным людям, — эти люди обыкновенно односторонне развиты, духовно, в ущерб своей природе. Мы воспитались на идеалах трагедии, между тем трагедия свойственна опять-таки отдельным людям и законы ее вовсе не касаются жизни большинства людей, которые все смертны, но не придают этому факту особенного (трагического) значения. Самой лучшей иллюстрацией сказанному является соотношение исторической церкви к идеям Христа: по мере того, как церковь приближалась к жизни масс, она все более и более удалялась от Христовой трагедии. Возьмите в примеры современное искусство, литературу: как мало пишется и как мало читается о трагическом и, напротив, все читают и все пишут просто о жизни. Еще пример наша (и всякая) революция, как даже такое редкое явление, в сущности своей проходило не как трагическое, а просто как жизненное явление, исполненное забот о пропитании (мысли доктора N).
Как физическое страдание чувствуется только до известного предела, после которого теряется сознание, так и в наших общественных муках давно уже мы перешли предел самосознания и находимся во власти обыденного процесса, мы теперь больше не можем оценивать свое состояние. Сегодня ночью я представил себе лучший момент своей жизни и ту женщину, с которой я делил эти дни. Она теперь в Англии. «Что, если, — подумал я, — написать ей письмо о себе теперешнем». Какая бездна падения представилась мне: это я живу теперь в холодной комнате обгрызанной усадьбы, жмусь от холода, вечно думаю, как прокормиться на сегодня и завтра и т. д.
А в общем ничего нового, ведь я же всегда чувствовал неестественное положение нас, свободных людей, среди моря рабов, и жизнерадостность, о которой я писал, была явно трагического происхождения: это была радость человека со считанными днями жизни. И я не замечаю в себе теперь того, что испытывают все эсеры, — разочарования в простом народе (мужике), я никогда их не оценивал с
