Мужик одолевает, мужик побеждает, но кто он, победитель? Если разложить мужика на 1) в хозяйств, отношении, 2) в религиозном, 3) в нравственном и т. д., то ничего нет, а в целом какой-то сфинкс- победитель.
— Раньше правили бандиты, потом жулики, а он все живет.
— Раньше было так, что человек за 5, за 3 руб. работает весь месяц, раньше не жалели труда, не понимали. Теперь хорошо, что перестали зря работать и не победняли от этого: как-то изворачиваются.
Дмитрий Павлович Коршунов заметил, что у него поворована вика и мучился тем, что как тяжело было этому человеку воровать. У него бывают такие тяжелые дни раздумья, когда, кажется, меркнет свет солнца, а родители боятся, не мешается ли он в уме от книг.
Д. П-у какой ценой досталась отдельная горенка, в которой он, стоя на коленках, читает книги: на коленках, потому что иначе увидят и осудят хозяина за чтение.
Поп сказал родителям Д-а, что книги его и писания «полетят под небеса», и это запало родителям, что если сжечь все, то он образумится. Но Д. П. ответил: книги не его и, значит, если сожгут, то ему продавать пиджак, а писания его все в памяти. После того Д. П. явился в тот дом, где поп пьянствовал, и вычитал ему все его преступление, на это поп ответил: «Тебя сука родила». — «А тебя пес».
Непонятные дни: «Матушка, светит солнце сегодня?» — «Что с тобой, дитятко, день красный». — «Нет, матушка, свет солнца померк».
Хмельники вытянулись в одну улицу — широкая улица со старыми раскидистыми ветлами, между которыми вздымаются журавли колодцев. Конец пролетарский все растет и растет к лесу, последние дома окружены кочками и пнями, тут курганы (жальники), дальше Бармазово, Лисьи горы и болото с дикой дорогой…
— Но это размножение скоро кончится, потому что от этого все беднеют: отцы и дети.
— Как же это может кончиться?
— Всеми средствами.
У самого дети рождаются слабенькие и умирают, сам рвется из дома странствовать, — отрывается дальше и дальше.
Сосед Миронов дворник в Москве, у него нет детей, знает только себя, смерти боится, у него портреты на стене. И показывает портрет: это сам! велосипед имеет.
Объездчик из дьячков, хитрейший человек, у него своя советская партия, другая партия, мужицкая, во главе с учителем.
Горох на прохожего и на воровскую долю. Заболел живот от гороха, старуха пригласила к себе в печку: поставить топор на пупок.
Прошлый год коней по ночам пасли в той стороне, где тогда был пар, теперь тут рожь — пасут в другой стороне, но кони рвутся на старое место (гон), и, бывает, прорвутся, и тогда поднимается вся деревня их ловить. Наш сенной сарай как раз возле этой околицы, и каждый вечер хоть одна лошадь с топотом проносится в поле… Этот топот…
Один местный этнограф в верховьях Волги занимался исследованием слов, и так он открыл, что некогда в этом краю жили соболи: есть деревня Соболево, есть Соболевый вражек и много других названий — и все с соболем. Точно так же открыл он
— Хромой черт! — крикнул Моралов на помещика.
Павлов велел остановить коней, вышел из коляски и подает Моралову бумажку в десять рублей. Что же Моралов? берет бумажку с низким поклоном, показывает своей лошади и говорит:
— Эх ты, хромой черт, испугался десятирублевой бумажки!
Словом, если бы этнограф порасспросил хорошенько, то узнал бы, что все Мораловы испокон веков были хитрейшие люди и ничем не походили на благородных оленей, и кличка их вовсе была не от моралов, а просто потому что «морал» выговаривается гораздо легче, чем «маляр» (верно).
Алименты.
Мать дочери посоветовала, а дочь ответила:
— Матушка, нет! я грех приняла и стыд перенесу.
В каждом почти приходе на одного служителя культа приходится один представитель народной совести.
Есть авиаторы и пассажиры, изобретатели радио и слушатели, авторы и читатели, революционеры и просто граждане-потребители рев. действий и судьи, да, судьи, потому что каждый потребитель в то же время есть и судья производителя.
Мораловы — этнограф ошибся. Однажды фабрикант Павлов ехал в автомобиле на охоту к нам в Хмельники. Иван Семеныч Моралов едет ему навстречу в телеге на своем сивом мерине. Автомобиль пыхтит, мерин прихрамывает и чуть плетется. Но когда шофер подал гудок, хромой мерин вдруг — откуда прыть взялась! — взвился на дыбы, бросился в сторону, и телега вместе с Иваном Семенычем полетела в канаву.
— Ах ты, хромой черт! — крикнул Иван Семеныч, подымаясь из-под телеги.
Фабрикант Павлов был хромой человек. Иван Семеныч крикнул это Павлову и, конечно, приправил крепким родительским словом. Павлов услыхал, остановил автомобиль и вышел из него.
Известно, какой бывает мужик, если вдруг ни за что ни про что попадет в канаву, но богатому человеку не страшно: Павлов вынимает десятирублевую бумажку и подает Ивану Семенычу.
Мужик низко поклонился хромому фабриканту, взял десятирублевку, показывает своему сивому мерину и говорит ему:
— Эх ты, хромой черт, испугался десятирублевой бумажки!
Как охотник я, конечно, чувствую больше жалости к убиваемым животным, чем люди, живущие далеко от природы: им очень легко и просто жалеть, потому что очень много рук пройдет мясо животного, убитого мясником, пока оно попадет жалостливому человеку на стол в виде котлет. Я чувствую жалость к самкам больше, чем к самцам, к четвероногим больше, чем к птицам, и к крупным птицам больше, чем к мелким. Словом, чем ближе животное к человеку, тем больше его и жалеешь, от представления своих мучений жалеешь животное, а так просто, без сострадания к человеку, наверно, не может быть сострадания и к животным, и для возбуждения жалости непременно должно быть в животном какое-нибудь подобие человеку. Я могу пожалеть и бабочку, и мельчайшего жучка, но при условии видимости, а знание не дает никакой жалости: я безжалостно, одним глотком или движением пальца уничтожаю миллиарды микроорганизмов. Жалость наживается с годами, потому что с годами наживается и опыт страдания, дети в
