на фабриках переименовали Горького в «Сладкого», Панаит Истрати фарисейски-сокрушенно ответил: «Увы, это правда! Это, пожалуй, не вина Горького, но всегда так бывает, когда власть, будь она даже революционная, вмешивается: люди, даже наиболее искренние, вынуждаются отказаться от лучшей части своего я».
«При нынешнем советском режиме, — уверяет Истрати своего собеседника, — художник не может творить по своему вдохновению (a la fantaisie), и пролетарский шаблон так же тяжел, как и всякий другой.
Это одна из тех проблем, которые меня беспокоят больше всего, особенно после того, как я констатировал, с какой развязностью поощряют всех так называемых «творцов», которые соглашаются быть «в линии».
Весенний разрыв.
(Начало рассказа): Если бы читатели моих весенних путешествий знали, какою ценою даются весной мне мои путешествия, какой убийственный разрыв совершается в моей душе, пока я решусь куда-нибудь ехать. Жизнь моя весной вроде весеннего потока — столько препятствий, и столько перемен!
Описать ход весны, встречу с Зазубриным и проч.
NB. Мысль об этих шариках была, конечно, у каждого в голове, но так далеко назади, что достать ее не было никакой возможности. И как не клюнуть этой мысли по сердцу десятки, может быть, даже сотни раз, если на коробочке с шариками было крупно напечатано: «Верная смерть» и мелко: «Крысам, мышам и всем грызунам». Никто из нас, однако, не позволял себе «допустить» эту мысль, потому что коробочка с ядом для крыс была накануне смерти Кенты предоставлена в распоряжение жены, и было бы слишком тяжело для нее…
— Ты о чем думаешь? — спросила меня она.
Я прямо ответил:
— О шариках.
— Не думай, — сказала она.
Большинство, если не все научные книги, которые берешься читать, потому что о них шумят и как-то неловко не знать о них, я заметил, производят сильное впечатление только тем, что отвергают все предшествующие гипотезы о предмете, даже и ту, с которой родился и в первых классах заучил как «азбучную истину». Через это разрушение привычных берегов сознания является готовность и доверчивое расположение к новой гипотезе.
В беллетристике есть прием, в детстве и юности всегда меня удивлявший. Ну вот, просто сказать, заведомый негодяй этот герой, но автор так заинтересует читателя, что с замиранием сердца следишь, как бы этого негодяя не поймали.
История научной мысли вся состоит из таких героев-Гипотез, которые появляются, шумят, их ловят, за ними охотятся, но безуспешно, потому что герой-Гипотеза появляется только потому, что старые герои изжиты. Новый герой господствует над умами до тех пор, пока не израсходует себя, после чего появляется новейшая гипотеза, в корень отвергающая предшествующую.
И все-таки наука движется. Только движется она совсем по-другому, чем представляется тем, кто приступает к чтению научной книги «со страхом Божиим и верою» или с наивным «хочу все знать». В нашей стране это полу сознание, эта догма, выдаваемая за метод, господствует, заполняя всю середину — от первобытных людей до людей, владеющих научной методикой. Господство этого «полусознания» будет продолжаться до тех пор, пока новые возможности действия в жизни не дадут новое понимание этим массам науки со стороны ее «полезности». Американизм — единственное средство спасения от догм, облеченных в форму научного метода.
С пользой для себя читаю только те научные книги, в которых нахожу подтверждение, а чаще расширенное, более умное понимание и раскрытие моих собственных догадок. Как много я думал о ритме моего труда, отвечающего ритму смены времен года.
Много раз я даже пробовал создать свой календарь, начиная с «весны света». Но в конце концов я все это бросил, понимая в природе только два времени года, отвечающих ритму моего собственного дыхания: планета, весь мир дышит совершенно так же, как я, вдыхание — одно время года нашей планеты, весеннее, выдыхание — другое, осеннее. Все дело во времени: планета раз дохнет и выдохнет — это год; быть может, существуют мельчайшие организмы, так зависящие от моей собственной жизни, что один мой вдох для них все равно, что для меня годовой вдох планеты.
Я всегда чувствовал смутно вне себя эту ритмику мирового дыхания, и потому научная книга Вернадского «Биосфера», где моя догадка передается как «эмпирическое обобщение», читалась мной теперь, как в детстве авантюрный роман. И мне теперь стало гораздо смелее догадаться о творчестве так, что, может быть, эта необходимая для творчества «вечность» и есть чувство не своего человеческого, а иного, планетного времени, что, может быть, эта способность посредством внутренней ритмики соприкасаться с иными временами, с иными сроками и следует назвать собственно творчеством?
В прежней русской интеллигенции было особенное, тоже сверх-временное чувство цельности человеческой жизни, это чувство увлекало к действию и создавало для всякого такого человека необходимость Голгофы в тюрьме и Сибири. Было ли на этом пути заключено все творчество народа? Едва ли: планета дышала, не считаясь с устремлением русской интеллигенции, и люди разными путями подходили к постижению иного времени. Все революционеры, начиная от декабристов, смотрели сквозь пальцы на художников: поэты и художники, начиная с Пушкина, были вольноотпущенниками революции.
И вот Алпатов, соприкоснувшийся через любовь к женщине в природе, с этой сферой вне человеческого времени, иных сроков дыхания и ритма, пока еще в методах не отрешился от гражданского своего воспитания. Вдохновенная «Золотая луговина» вернее всего поэма, или, как всякая действенная мечта, грандиозный план. Так и надо бы Алпатову удовлетвориться только планом…
1 Мая. Ход весны.
В день гибели Кенты 29-го Апреля в понедельник с раннего утра токовал Терентий, потому что было очень мягко и потом стал даже моросить дождь. Вечером разъяснело и начался мороз. 30-го во вторник был последний золотой день весны света. Я любовался водопадом на Вифанской мельнице: вода гремела среди сталактитов зимы, собаки лаяли, но только рот открывали: лая не было слышно. Утро света среди зябликов, белых берез — последнее. Кто покрасил прошлым летом крыши, как они благодарили теперь! Весь день, однако, Терентий молчал, и я говорил своим: «Смотрите, завтра будет перемена».
1-го Мая с утра на весь день сильный теплый дождь, вечером после дождя поднялся от земли большой туман. Мы ходили на княжеские места слушать вальдшнепов. Лесная поляна с четырьмя соснами. Сооружение моста. Снег крупитчатый, но в лесу очень глубокий. Протянул вальдшнеп с цоканьем без хорканья в без 7 минут восемь. Засветло перебрались. Речка затопила лес. Гул воды. Туман. Поверх тумана. Зажглась звезда. Сотворение мира, (…вдруг свисток паровоза).
Зреет рассказ «Весенний разрыв». Начало из Вернадского: вздох планеты. Два времени года. Мой праздник: Солнцеворот. Я считаю необходимым праздновать этот день. Ведь как хотите, и со стороны религиозно-философских систем и новейших эмпирических обобщений, все равно мы — дети Солнца. Посмотрите, даже зеленые и красные крыши весной благодарят солнце за свое существование и за жизнь всего города…
Вскоре после Солнцеворота исчезновение весны света…
