Социализм бессердечен, потому что сердце его заключено в церкви. И всякий человек, вроде Горького, кто поставил себе задачу социалистического творчества, неизбежно упрется в необходимость для этого творческой личности и углубление в творчество личности приведет его к собору таких личностей, к церкви…
Я шел по улице утром и думал, что все вокруг меня идут на промысел, как утром птицы и звери выходят кормиться. Каждый думает только о себе и каждый предназначен вырвать кусок у другого. Я шел к фининспектору. Было назначено, чтобы он взял у меня десятую <часть> моего дохода… (Годится для общей связи при описании животных поймы.)
«Инфернальная женщина» Достоевского обернулась в «Суслиху» у Розанова, а потом одно и то же: у одного Анна Григорьевна, у другого «мамочка» Варвара Дмитриевна.
По себе знаю, что «инфернальная женщина» существует как стыд себя самого, с одной стороны, и как возможность мгновенного спасения (все как-то не умею сказать…). Я хочу сказать, что у отдельных («поэтических») натур есть особое предрасположение к такой женщине (оргийности). Это явление как требование отдаться безрассудно и вполне, причем — всякое «взять» представляется чем-то вроде унизительного воровства: пусть даже это «взять» выразится в гениальном творении… (бессильна молитва в любви: взять невозможно). Эта борьба разрешилась в Алпатове чувством священного роста жизни.
За «инфернальность» в деревне баб бьют: это там понимают как бабье своеволие. Очень понятно, почему Суслиха отколотила Розанова намыленной рукой по щекам и потом не давала ему 20 лет развода. Понятно, почему и у Д-го и у Р-ва остается и ненависть и готовность по одному слову ее «повергнуться со скалы». (У Алпатова: она позовет, и «священная растительная жизнь», как дым…)
До Зимняка на Сергиевское легковым. От Зимняка до Заболотья на Ченцовском. От Заболотья по озеру до Замошья и до Сковородина — Александр Гавр. Лахин.
От Сковородина до Берендеева и Терехова вез на лошади Максим Трунов. От Терехова до Александровки свояк Карпова. И от Александровки до Сергиева Карпов.
Погода: дожди и холод. Борис Иван, объяснил все как-то явлением солнечных пятен, а Лахин силой безбожников: «холода, всего стало меньше, даже грачей».
Трактир Ремизова в Зимняке.
Общая комната, где гамят мужики и хозяин. Алексей Никитич Ремизов за прилавком удовлетворяет их «парами» чая. Вторая комната для гостей почище, из второй видны собственные покои: ампирное кресло возле стола, на столе счеты, букет сирени, за окном колоннада, подпирающая навесы двора, под навесом лошади, свиньи, куры. Лошадь с подвязанным мешком, и по движению ямок под глазами видно, что она жует, и это знают куры: окружили голову лошади и пытаются расклевать мешок.
Школа у самой большой шоссейной дороги. Верно, при постройке надумали окна вырубить с противоположной от дороги стороны, чтобы ученики не развлекались, кроме того, на той противоположной от дороги стороне был и юг. На восток и на север пришлись другие окна. А на север, к дороге, прирубили сортир в три отделения с тремя окошками: два дня учеников, одно дня учительниц. Так вышло в конце концов, что когда едешь по шоссе, то видишь близко к дороге школу сортиром к себе, два окошка из двух отделений открыты, а третье отделение учительниц заткнуто тряпкой, конечно, чтобы любопытные прохожие не подсматривали. Потом мы встретили воз с ящиками, наверху на ящиках (с оказией) ехала молоденькая барышня, вероятно, учительница, одетая по моде, в коротенькой юбке и длинных чулках, только чулок не было видно, они были для предохранения от пыли завернуты в газету.
— Не боюсь ни огня, ни полымя (пламени), ни темной ночи, ни волков, ни жуликов.
У Ченцовых сохранился остаток первобытной коммуны: ямщик нанимается, а кому везти — бросают жребий между собой.
О постройке церкви благочестивым купцом: «церковь построил и позолотил главы». В чем есть син- дикат. А синдикат, это значит вином торгуют: «аз-вин, син-дикат все двадцать четыре удовольствия».
«Курица в гнезде, яйцо в жопе, а они хотят яичницу жарить».
Мужики верят и не верят осушке, но если осушат и можно будет в болото скотину гонять, они не пожалеют ни рыбу, ни птицу, ни драгоценную водоросль. И оно правда, совестно думать об охоте и даже науке. «Граждане, — закричал Лахин, — кто богател от охоты?» — «Немцы бы на этом озере много нажили». — «Были и немцы. Приехал сюда раз немец Филей: «Покажите, — говорит мне — русскую печь!» Показали, он подивился, спрашивает: «А когда будут топить?» Мы сказали, он подождал. Подивился еще пуще и просит церковь показать. Посмотрел церковь, прошел к озеру, увидел наши лодки, руками всплеснул! Сел и поплыл. Запутался в протоках. Напали на него слепни. Бросился бежать поймой. По плесам вплавь. Мы встретили. «Мухи у вас очень большие».
— Можно ли болото осушить?
— Осушат!
— Может быть… осушат болото, а чтобы заставить петуха кричать по новым часам — этого не перевернуть.
Троцкий, бывало, и то, когда в лодку садился, говорил: «Ну, с Богом!»
Прокурор республики приехал уток бить после 6-го Мая, когда вышло запрещение охоты. У него была бумага: разрешение. Убил 40 уток. Мужики будто бы на него протокол составили. Я удивился: «Протокол на прокурора республики!» — «А что же?» — «Я сказал: Попробовали бы раньше составить хотя бы на исправника!» — «Лахин: — Ну, это, конечно, хорошо, я разве что, я разве говорю все плохо, я только против плохого хозяйства, против гонения на Бога… я и борюсь против власти, я и стою за нее».
Вечером тянут на Константиновские луга через Замошье. Утром по темнозорьке являются на свой плес, на свой присадок. Распугают — переменят место, и дня через три опять тут, но тогда бывают уже поумней.
Я спросил, когда надо выезжать на плес. Лахин ответил: «Мы, бывало, выезжали не торопясь, под утро, утке лететь, и мы тут. А советские охотники спешат, каждому хочется пораньше плес захватить,
