следах.
Есть простой способ оттягивать собаку от следов: надо самому не стоять, а уходить, и собака уйдет. Я пошел поглубже в болото, Нерль бросила тетеревей и за мной. Скоро она опять закопалась, пошла тихонько с поднятой вверх головой, и затем вылетел старый бекас. Это, конечно, еще не значит, что она будет теперь подводить и к бекасам: возможно, случайность. Но все-таки теперь остается только практика. А поиск у ней теперь такой разумный, как у старой, опытной собаки. Притом она до смешного точно копирует все манеры матери, как будто тогда, во время совместных прогулок с ней, была аккумулятором, всё ее вобрала в себя и теперь разряжается.
Такой маленький человек, трус жизни, воспитанный войной, революцией, голодом, живет в каждом из нас, и мы разными способами скрываем в себе такого человека. Д-р не скрывает и прямо говорит, что ему невыносима мысль о судьбе его детей, когда газеты, радио и все кругом говорят о войне, о том, что «отдохнули», пора… «Ведь я специалист, хороший специалист по молочному делу, я хочу работать, жить, а дальше смотреть так, чтобы не бояться за судьбу детей своих, не могу, у меня этого нет».
Ну, а как же мы, не маленькие люди, видим ли мы-то что-нибудь теперь дальше своего носа, и тоже какой отец, какая мать не дрожит за судьбу своих детей? И разве можно так жить, не будучи сколько-нибудь уверенным в том, что твои маленькие дети не зачахнут на глазах твоих без хлеба и молока. Вот где исток национальных организаций и военных приготовлений: размножение человека этого требует, маленький человек…
Написать в «Охотник» очерк «1-е Августа», начать его так:
Когда я был в юности хаотическим охотником и не признавал никаких сроков для производства охоты, не считался с тем, вылетит матка или птенец, — все бил, я не могу сказать, чтобы у меня для этого не было вовсе морального основания. Если бы стали тогда пытать мою совесть, то я бы ответил так:
— Если не убивать, то надо вовсе не убивать, а если я буду удерживаться от стрельбы по неспелой дичи или маткам с тем, чтобы в будущем больше убить, то это гораздо хуже. Может быть, я даже вспомнил кое-что из слышанного мною курса истории от проф. Платонова: в древнем Киеве славяне по законам родовой мести часто убивали друг друга на улице, но когда ввели христианство и, запретив убийство из-за родовой мести, ввели казнь по закону, то убийство по новому закону гораздо меньшего числа людей, чем по родовой мести, произвело в народе возмущение…
Я бы еще сказал:
— Убийство бессознательное птиц и зверей на охоте происходит под действием охотничьего инстинкта и похоже на счеты из родовой мести, а убийство хозяйственное, разрешенное законом в положенные сроки для того, чтобы впредь сознательно готовиться к новому убийству — это похоже на установление казни в христианском обществе.
Так я охотился как-то до поры до времени хаотически, по-разбойничьи (все нипочем) смутно чувствуя, что, когда пройдет молодость, я покаюсь в грехах и брошу совершенно охоту.
Теперь я человек пожилой, но охоты не бросаю и не чувствую упреков совести, как в юности. Что же случилось?
А вот случилось, однажды я попал в общество одного культурного охотника, и он попросил меня помочь ему набить патроны. Он научил меня отвешивать бездымный порох. Он морщился, когда я одну порошину забывал на чашечке весов, вздрагивал, когда я ронял дробинку на пол. Все это меня удивляло до крайности. Но самое главное меня поразило, что у этого охотника был шрифт и на каждом патроне он печатал нумер дроби. Вот именно через эту нумерацию машинкой я вдруг понял артистическое чувство в охоте, мне захотелось тоже иметь хорошее ружье, тоже стрелять бездымным порохом, ставить нумера на дробовых пыжах, научиться охоте с собакой и т. д. С того разу, с того именно момента приклеивания нумеров на пыжи я перестал быть охотником-разрушителем. Я стреляю лишь столько, сколько мы съедаем семьей или с знакомыми, — это часть моей охоты, охота промышленная, другая часть моей охоты артистическая, охота — спорт, третья наблюдательная: охота стала истинным родником моего литературно-художественного мастерства и, наконец, я всегда ищу случая через охотничьи материалы общения с наукой и сам кое-что делаю в области краеведения.
И вот, как это ни странно, как это ни удивительно, я вышел из состояния охотника-разбойника, которому впереди был один путь — раскаяться в убийстве и замаливать грехи свои (монастыри у нас устраивались очень часто разбойниками), я вышел из этого мрачного
На днях я познакомился с замечательным охотником-промышленником, который в Московском полесье в зиму продает лисьих, куньих и беличьих шкурок на 800 рублей. Ружье у него плохонькое, качается, в раковинах. Пузырек. Он сказал о дикой охоте…
День светлый, но прохладный, такие дни бывают в конце августа. Вот так весна была, вот так лето, зато ни слепней, ни мух.
Утром ходил в школу с одной Нерлью. Бекасов на том месте не нашел. Нерль зашилась в траве на следах черныша, выпорола его носом и за ним побежала. Конечно, вздул ее, но не сильно.
Вечером пустил искать Кенту, Нерль упражняя в тихой подводке верхним чутьем, в след Кенты. Так среди болот нашли мы выводок тетеревей, и я проделал классический прием: когда Нерль стала рядом с Кентой, взял ее за ошейник, высмотрел тетеревенка, накрыл его ладонью свободной руки и, приговаривая: «Тубо», поднес его к носу Нерли, а потом на глазах ее пустил. Интересно, что когда я накрыл тетеревенка и он запищал, то вследствие этого писка порвались один за другим остальные, вразброд сидевшие тетеревята, вероятно, в писке тетеревенка заключался нам непонятный сигнал вроде того как: «Прощайте, братья и сестры, меня ястреб задрал».
Ночная красавица, цветок, потому называется ночная, что стыдится пахнуть собой при солнечном свете. Но я заметил, что Ночная красавица, когда потеряет первую свежесть и ее белый цвет тускнеет, становится чуть-чуть желтоватым, то на своих последних днях, когда в природе безвозвратно кончается весна этого года, теряет свой девичий стыд и пахнет даже на солнце.
Я сегодня взял в руку цветок на солнце, понюхал: да, уже пахнет! весна прошла. Убрана трава в деревенских усадьбах, вся деревня пахнет сеном. Целыми деревнями уезжают на дальние покосы. Не слышу больше кукушку, токование бекасов и тревожных криков кроншнепов. Обычно в это время очень выделяется крик перепелки и дергача, но в этом году не слышно ни того, ни другого. Иволга поет…
Наша деревня стоит на верху моренного холма, на песке. Вокруг полей смыкаются леса, только есть одни воротца в этой лесной стене, через них виднеется любезная охотничьему глазу болотная пушица. Я спускаюсь туда в пойменные луга. Там есть в осоке водоем площадью не больше деревенской усадьбы. Вокруг целое море осок, довольно высоких, но там и тут, со всех сторон лучами среди обыкновенной зеленой травы виднеются густые, темно-зеленые полосы, и все сходится к прудику-плесу: это значит ручьи бегут к плесу. У самых краев плеса редеет осока, у воды драгоценная для бекасов открытая грязь. На середине плеса кувшинки, их стволы охотники называют «батышками», тут на батышках садятся утки, это их денной присадок.
Когда бывает на вечерней заре стоишь в ожидании утиного пролета на тех плесах, то при наступлении сумерек со всех сторон с большим шумом невидимые падают на грязь бекасы, покажется тогда неопытному, будто это метеором падающая птица величиной, по крайней мере, с крякву. На светлом небе видны одни их мелькающие в разных направлениях силуэты, но неопытный подумает, что там и тут одни и те же птицы и,
