Моя собака в березовой рубашке с колокольчиком в глухомарных местах сообщает бабам, собирающим грибы и ягоды, панический страх. Сегодня в лесу мы сели отдохнуть и свистнули Кенту. А может быть, какая-нибудь бабенка не собаки, а просто свистка испугалась и крикнула: «сват!» В ответ ей со всех сторон послышалось: «сват, сват, сват!» Баб оказалось очень много, и что все они кричали «сват!» было понятно, бабы хотели дать знать врагу, что они тут не одни, с ними их сват. Я, желая успокоить испуганных баб, крикнул голосом: «Кента!» Но бабы еще более испугались, и опять везде послышалось: «сват, сват, сват!» Вдруг кусты можжевельника около нас затрещали, мы увидели: опоясанная ремнем, с подобранной юбкой, в мужицких сапогах, с вытаращенными неподвижными глазами и огромной корягой в руке старуха лезла прямо на нас. Она еще не могла нас видеть, и мне показалось, если мы вдруг открылись ей на поляне, она может умереть. Я крикнул: «Бабушка, это мы, охотники, бабушка, не бойся!» Но она не слышала меня и, видя нас, не видела, если бы не подвинулись, она бы прямо по нам прошла, не одни мы, а везде внизу сейчас перед ней была нечистая сила, она лезла на нее с отчаянной храбростью, и полумертвые губы ее шептали молитву. Безумствуя, все бабы кричали в это время на нас как на волка «сват, сват, сват!», а бабушка явственно твердила: «свят, свят, свят!»
Выйдя на большую дорогу, мы увидели вдали нищего, босого, с котомкой старика, который вел Дубца. Мы догнали его, оказалось, нищий вел Дубца к нам от Даувальдера. Несчастный латыш писал, что он не решается застрелить Дубца, возвращает его мне и в простоте своей, забывая, что он даже не уплатил мне половины небольшой назначенной за него платы, предлагал мне подарить Дубца кому-нибудь «от его имени».
Стали пробовать Дубца. У него оказался прекрасный, спокойный, но энергичный поиск. Скоро он разыскал в кустах тетеревиный выводок, побежал было за мной, но скоро вернулся. Пошли в болото. На ветер он издали причуял верного бекаса, потом, подобравшись, закопался в следу и вытурил. Ко второму бекасу, поняв его манеру, мы подошли и убили. После выстрела он за ним бросился. Видно, что Д., убитый отсутствием у него стойки, совсем не работал над ним. Подстреленного в крепи бекаса мы посадили в кочку. Дубец, причуяв его, подтянулся к нему близко и, поняв, что это тот самый бекас, отошел.
Вот была загадка: почему же он не сделал на нем стойки, хотя бы накоротке?
Чутье хорошее, потяжка длинная и страстная, но почему же нет стойки?
Разгадку, как это всегда бывает, если напряженно думаешь, дает само дело. Откачнувшись от знакомого бекаса, Дубец стал разбирать в траве какой-то след и увлекся им. Петя пошел за Дубцом, а я переместил бекаса в другое место. После долгих напрасных розысков Дубец вернулся. За это время, увлеченный розыском новой птицы, он забыл о старой и, когда вдруг наткнулся на нее, стал, хотя и накоротке, но все-таки стал и очень крепко. Я вспомнил, как рассказывал мне Даувальдер, что он набирал целую шапку молодых чибисят и заставлял по ним работать Дубца. Теперь мне было понятно, почему он по ним не работал: чибисята были ему знакомые, и все было не всерьез. Поручаю Пете всерьез охотиться на бекасов с Дубцом, разыскивать их непременно на ветер, подводить и к убитым и подстреленным осторожно на веревочке и при первом причуивании удерживать и укреплять на стойке.
Можно верить в успех, потому что с Кентой было то же самое, Нерль сейчас тоже недалеко ушла от Дубца.
Последний семинарист Воронений по поводу А. Белого опять поднимает вопрос 30-х годов о примате бытия или сознания. Что значит «бытие?» Это жизнь на земле растений и животных, в том числе и человека как высшего животного с вечной заботой о средствах существования для воспроизведения себе подобных. Сознание как способность предусматривать будущее и тем сокращать заботы о существовании присуще всему бытию в большей или меньшей степени. Человек выделяется из мира животных в этом отношении только количеством (степенью) сознания, которое накопляется у него разделением общества на два обширных класса: «народ», занятый главным образом вопросом «бытия», и другой незначительный класс — «интеллигенция», которая накопляет сознание в ущерб своему бытию. Эти полу- или целиком девственники, собирая в себе мало-помалу власть сознания, объявляют господство его над «бытием». С другой стороны, «бытие», из которого мало-помалу выбирается присущее ему (как всей природе) сознание, становится, склоняясь во враждебное (мстящее) отношение к овладевающему им классу, властителем сознания.
Вот откуда вышли у нас вопросы социализма, и понятно, почему ими занимались у нас, во-первых, семинаристы, во вторых, евреи. Чрезвычайно характерно, что Белый, сын профессора, притом физический импотент, а Воронский, сын священника, женатый на еврейке.
Опрокидываю все это на Алпатова. «Старец» (о. Ал. Устьинский), с ним неразрывно связан трактир Капернаум. Устьинский был учителем Розанова (он вмещает идеи Розанова: ведь Розанов из Устьинского, из разложения православия). По наказу старца едет Алпатов отстаивать «сознание» рыбаков и пр. низших людей.
Можно допустить, что Алпатов остается «экономическим материалистом», но никуда с этим не может попасть: ни в бытие (к революционерам), ни в сознание (Мережковский).
Творчество — это реализация вопросов бытия и сознания.
Всякий большой писатель в России делается мало-помалу «властелином сознания», таким образом, его деятельность, исходя из игры (как всякое творчество)… нет, скажем
1. Белый — импотент.
2. Блок — попытка духовного брака.
3. Гиппиус — вагизм.
4. Философов — педераст.
5. Ремизов — как семьянин, жертва.
6. Розанов — философ пола.
7. Карташов — монах.
8. Кузмин — педераст.
9. Сологуб…
Такой очаг творчества. Рядом революционеры: Маслов, Семашко и друг. (вероятно, все).
Образы нашего художественного сознания имеют в бытии свои первообразы, т. е. живые существа. И Платон Каратаев был (как у меня был «Гусек»). Но Платон Каратаев живой не имел влияния на людей, он стал влиять, когда был сопоставлен у Толстого как положительное начало жизни с отрицательным, присущим самому Толстому, гордым властелином сознания. Итак: Пл. Каратаев — это воплощение желанного человеком, погибающим от бремени власти сознания. (Все видно и по себе: сейчас на одной стороне у меня — роман (я боюсь в нем накопления своей власти), на другой — детские рассказы
