природы и направляющие течение жизни.
Конечно, это не значит, что все ученые, поэты и художники не размножаются физически, напротив, у многих из них складывается трогательная семейная жизнь. Но только это «одна сторона» их бытия, не существенная, это у них от избытка жизни, не поглощаемой всепожирающим творческим процессом. И так же, как индивидуалисты бросаются к образам демонов разбойников, так эти, напротив, склонны иногда восхищаться патриархальной библейской жизнью. Но какие бы ни были образы их скитаний, все равно, как в животной борьбе индивидуумов социальная жизнь неизменно втягивает всех в свое строительство, так же и согласно скорейшим ритмам нового бытия в безмерно скорейшее время всякий индивидуальный порыв здесь делается социальным, потому что поэты, ученые, вся интеллигенция в самом акте своего происхождения социальны: человек рождается для себя, — ребенок это «я», которое должно умереть только в размножении, они же, не размножаясь, прямо перекидываются, прямо в «Мы», за что иногда от общества получают титул «бессмертных». Человеческое «я» умирает, оставляя детей, которые говорят: мы наследники… Человек размножается.
Поэт умирает в своих творениях…
Андрюша, студент и добрый комсомолец, только что вышел из допризывного лагерного военного обучения, спросил моего сына, когда мы возвращались домой с охоты по большой дороге с телеграфными столбами:
— А по телеграфным чашечкам из ГЕКа (малокалиберная винтовка) не пробовали?
Я ответил:
— Как тебе Андрюша, это в голову пришло: это мальчишки делают, а ты, можно сказать, теперь государственный человек, студент, комсомолец.
— Ну, что ж, — засмеялся он, — да уж очень дело-то соблазнительное.
— Еще более соблазнительно, — сказал я, — ограбить кого-нибудь в поезде, с револьвером в руке приказать кондуктору остановить поезд, спокойно выйти и скрыться в лесах. Сколько тут риску, так, пожалуй, трудней, интересней, чем вылазка на тигра. Почему бы не заняться? Как это соблазнительно!
Все мальчишки хищники. Ребенок — это «я», который криком заявляет о себе, только о себе с такой силой, что все вокруг взрослые в первый момент немного теряются и как бы отступают и спрашивают: «Что делать?» Повитуха, однако, все знает и является в среду растерянных, как диктатор, берет власть и устремляется против новорожденного хищника. Вскоре спохватываются родители и начинают любовью и злобой ежедневное приручение хищника.
После огромной работы всех общественных сил только редкий выдерживает их натиск и выходит разбойником-грабителем на больших дорогах, большинство становятся средними людьми, т. е. общественниками с постоянной готовностью, если явится подходящий, безнаказанный момент, воспользоваться общественным добром для себя, и небольшая часть, все-таки, вероятно, значительно большая числа явных разбойников, становится проводником социальных инстинктов. Потому я говорю, значительно большая, что иначе непременно все бы разрушилось. (Иллюстрации: «Рождение человека» в деревне и «Беспризорник».)
На искусство в своем происхождении, поэзию, а также на чистую науку я смотрю так, что «вдохновение» при творчестве их происходит от облегченного в человеческих условиях ритма, которым сопровождается работа в природе. Там этот ритм — условие вращения тяжких миров, у нас — ритмический ход образов и мыслей. Если делать ежедневные записи движения в природе, то можно добиться слышания этого внутреннего природного ритма. По-моему, гений человека не огонь похитил с неба, а музыку, и направил ее вначале к облегчению труда, а потом и самый труд сделал через это наслаждением: потому заниматься искусством, наукой и всяким трудом, на который более или менее распространяется ее ритм, стало делом более или менее приятным.
Так говорил отец Спиридон, соборный протоиерей.
Выслушал у С. биографию Арсеньева. Узнал, что Параскеву Пятницу разрушили, потому что один из ученых, который мог ее отстоять в Малом Совнаркоме, захворал и не явился. Свирин уходит из Музея, потому что работать невозможно: одолели безбожники. Таким образом, во всех областях творчества есть своя Claudophora (то, что мужик назвал «вечностью»: «в советской власти нет вечности).
Покойник Ст. — Скворцов, говорят, был одним из таких разрушителей при всех своих добрых человеческих качествах. Такая была вся револ. русская интеллигенция, которая ничему не училась, кроме делания революции, в этом была ее «вечность». Семашко в некрологе пишет о «чуткости» всех старых большевиков. Значит, у новых нет даже этого единственного, чем обладали революционеры: чуткости к человеческой боли.
N. предвидит полное разрушение русской культуры и превращение страны в колонию Европы и Америки. Я же не могу себе представить этого по чувству языка многомиллионного народа, который находится еще в состоянии «устной словесности».
Культурный работник — это человек, который в труде своем использует рабочую ценность идеи вечности.
Мне оставалось до полей пройти только кузницу, и я…
Последний дом в деревне была кузница. Тут на дороге в пыли я увидел деревенских ребят, которые бросали во что-то шапками. Когда я к ним подошел, возня была кончена, и у ребят в руках было по утенку. Я узнал от них, что это дикая утка чирок-свистунок переводила утят своих через дорогу из болотистого леса в поля, очевидно, намереваясь пробраться полями к плесам озера Полу барского. Путешествие семьи было очень понятно: весной, когда совершалась кладка яиц, озеро далеко разливалось, и прочное место для гнезда можно было найти версты за три от озера на кочке в лесных болотах. А когда утята вывелись, подросли, стали способны для перехода к озеру, оно оказалось от леса в расстоянии трех верст. В местах, закрытых от человека, зверя и ястреба, мать шла впереди, утята, посвистывая, позади. В опасных местах мать пускала детей вперед и сама шла назади, чтобы не упускать утят из виду во время всегда возможного нападения. И около кузницы, переходя дорогу, она, конечно, их пустила вперед. Ребята увидели и зашвыряли их шапками. Все время, пока они их ловили, мать чирок-свистунок или бегала за ними с раскрытым клювом, или перелетала на несколько шагов в разные стороны. Ребята легко могли бы и мать сбить шапкой и схватить.
— Что вы будете с ними делать? — спросил я ребят строго.
Они струсили и ответили:
— Пустим!
— Вот «пустим!» — сказал я, — зачем же было ловить. Где теперь мать?
— А вот сидит! — хором крикнули ребята.
И все указали мне на близкий холмик парового поля: наверху его действительно сидела уточка с раскрытым от волнения клювом.
— Живо! — приказал я ребятам, — идите к ней и возвратите утят.
Они как будто даже обрадовались и бросились с утятами на холмик. Мать отлетела на несколько шагов, и когда ребята оставили утят и вернулись на дорогу, бросилась к ним. По-своему она им что-то быстро сказала и побежала к овсяному полю, за ней побежали утята, пять штук. И так по овсяному полю семья продолжала свой путь к озеру.