Дневники 1928-1929

закрывает. Услыхав это в первый раз, я подумал, его налоги одолели и хотел предложить ему помочь со своей стороны, написать в местную газету о значении трактира Ремизова для края, сходить к фининспектору, попросить отсрочить налог. Все напрасно: Алексей Никитич сказал, что довольно, поработал полвека и больше не в силах. Теперь уже факт совершился. В этом Октябре в сырой дождливый день мы в последний раз заказывали «две пары», полкило баранок и столько же колбасы.

— Но, — сказал Алексей Никитич, придерживая пальцами свою вечную трубку в спущенных толстых усах, — никто не запретит мне поставить самовар для охотников и напоить их чаем там.

Он указал рукой на внутренние комнаты трактира. Как во всяком большом хорошем трактире, у Ремизова рядом с большой комнатой для всех была небольшая комната почище для избранных, в особенности для охотников, приезжающих в Заболотское озеро. Бывало, спросишь себе туда «пару» и наслаждаешься музыкой <4 нрзб.> — я так называю устную словесность многомиллионного русского народа. Что делать! У нас не Франция, где народная устная словесность давно уже выпита литераторами и народ сам в своей устной практике питается уже литературною речью. Любимое мной в русской литературе мне всегда казалось только письменной реализацией безграничного запаса устной словесности многомиллионного неграмотного русского народа. Ликвидацию неграмотности я понимаю по-своему: по-настоящему грамотным народ будет только тогда, когда не литература будет питаться устной словесностью, а как во Франции эта <1 нрзб.> словесность литературой. И роль свою русского литератора я понимаю просто как ликвидатора неграмотности: перекладывать на слова устную речь. Эх, молодость! Бывало, записываешь былины, сказки, частушки и думаешь, в этом и цель, а на самую речь, на повседневное словесное творчество не обращаешь никакого внимания. Теперь спохватился, да уж поздно, за целую жизнь столько накопилось в себе, что уже и не слушаешь со стороны. Но охота молодит, и трактир Ремизова так силен устной словесностью, что каждый раз, слушая в средней комнате разговоры, я вынимаю свою книжку, удаляюсь в третью комнату и там, сидя в ампирном кресле, записываю какой-нибудь рассказ Московского Полесья. Горько мне думать, что теперь это последний рассказ, записанный у Ремизова: сегодня последний день существования чайной, усы у хозяина как-то особенно низко опущены и на валенках, носимых им летом и зимой одинаково, заметно выступили заплаты. Мне кажется, придет когда-нибудь время, Алексей Никитич, наконец, вынет трубку изо рта и расскажет <1 нрзб.> историю своего трактира.

15 Октября. Дня три я хвораю, насморк и кашель немного. Вчера собрались у меня Пяст, Щеголев (молодой поэт) и выдержавшая экзамен в МГУ Елена Евг. Локтева, моя поклонница — дитя времени.

Сегодня отправляю Петю на курсы в Москву.

Пяст читал свои воспоминания из времени, предшествующего богоискательству.

Коровы паслись и стояли грудой возле болота. Ванька, подпасок, лежал на кочке дугой. Если бы не знать, ни за что бы не догадаться, почему вышла дуга: он лег на кочку головой, но пока спал, кочка умялась, и голова опустилась, наверху живот, а все, как дуга. Я стал будить его, он открыл глаз, запустил руку за пазуху, вынул немного начатую пол-бутылку, молча протянул мне, а глаз закрыл. Я стал хохотать и трясти его.

— Пей, — сказал он, — вчера на празднике захватил тебе.

Когда он совсем пришел в себя, опохмелился, я вынул из кармана последний номер журнала «Охотник» с моим рассказом и дал ему:

— Почитай, Ваня, это я написал.

Он принялся читать. Я закурил папиросу. У меня крутится папироса 15 минут. Я решил эти минуты дать ему на прочтение маленького охотничьего рассказа и занялся своей записной книжкой. Когда кончилась папироса, я перебил его:

— Много прочел?

Он указал пальцем место: за четверть часа он прочел две с половиной строки, а всех было триста. Я сказал:

— Дай сюда журнал, не стоит читать.

Он отдал и согласился:

— Не стоит.

— А что? — удивился я.

— Что… — ответил, — если бы это по правде… писал, а ты наверно, все выдумал.

— А как же по правде?

— Я-то бы написал.

— Что же ты бы написал по правде?

Он задумался.

— Я бы про ночь написал. Ночь. Значит, ночь. Куст большой-большой у речки, и я сижу у куста, а утята свись-свись-свись.

Он замолчал и задумался. Я подождал и спросил:

— А дальше что?

Он встрепенулся.

— Да ведь я же сказал. Куст большой-пребольшой, я сижу на берегу, а утята свись-свись-свись.

— Хорошо! — сказал я.

— Неуж плохо! — ответил он уверенно. — Зеленый куст большущий, и всю-то ночь утята: свись- свись-свись. Неуж плохо!

Посидев еще немного молча, он спросил:

— А знаешь, есть кулик такой длинноносый?

— Их много, — ответил я, — большой?

— Самый большой, серый и кричит: «ви-жу! ви-жу!»

Я узнал и ответил:

— Это кроншнеп.

Он рассказал:

— Ночь прошла. Рассветает. Куст зеленый-зеленый, большой-большой. А за кустом кричит он: «ви-жу, ви-жу!» А хочу посмотреть на него, нельзя: куст большой-большой, зеленый, густой-густой. «Вижу, вижу!» — кричит он. Терпел я, терпел и кричу ему: «Ты-то видишь, а я не вижу». Терпел я, терпел и кричу: «Ты-то, сукин сын, меня видишь, я тебя не вижу».

— А дальше?

— Ничего

— Хорошо.

— Неуж плохо. Вот бы тебе так написать!

16 Октября. По швам железных листов, составляющих крышу, за ночь набились снежинки, и серая крыша на рассвете явилась украшенной белыми полосками. Так уж было один раз дня три-четыре тому назад, это второй уже маленький зазимок.

<На полях> Было яркое солнце до обеда, но в лесу колеи болотных дорог не растаяли, и кое-где так и остались белые пятна пороши. А после обеда все небо затянулось облаками при морозе: если пойдет дождь, то будет снег. В эту ночь мы ожидаем порошу.

Я сделал первый выход после болезни в лес с собакой, но вальдшнепов не нашел.

Труднее всего помириться с мыслью, что простое дерево, молодая береза или пролетающий ворон, срок жизни которого много больше человеческого, при всей умственной и нравственной простоте и ужасной зависимости имеют преимущество перед человеком в продолжение жизни, что эта береза перед моим окном будет равнодушным свидетелем позорных конвульсий при конце моей жизни, что ворон, пролетая над похоронной процессией, почует меня, как падаль, и присядет на крышу. С этим нельзя помириться, если еще