Дневники 1930-1931

В этот роскошный день, как часто бывало и раньше, я почувствовал общую неразрывную связь себя с природой, на чем бы ни останавливалось мое внимание — все было мне где-то знакомо, в своем внутреннем мире я находил полное соответствие, так что, наконец, весь, так называемый внешний мир с растениями и небом, и водой, и животными совершенно то же стал, что и я. Все отличие этого внешнего мира и моего внутреннего, что внутри себя я все объединял своим Я, а что было без связи через это я, а жило, как мир совершенно свободно, как в сказке без времени и пространства: в некотором царстве, в некотором государстве… Волшебная нить, такая искусная являлась мне как дар того мира и <1 нрзб.> я — художник, я — обитатель того мира.

Выходило так, что Я — это было сознание мира. И вдруг все повернулось. Так я подумал: но что если это право на Я — только наше безумие, что если и все они там, по-своему каждый, выступают, как я, и может быть смутно, а может быть еще и яснее, чем мы, тоже чувствуют мир через свое Я? Например, эта очаровательная чертова теща сейчас еще без колючек, раз это в ней теперь есть такая стадия без колючек, то значит было время, когда она росла совсем без колючек смолоду и до старости. Было же, стало быть, с ней что-нибудь, почему она покрылась колючками. <1 строка нрзб.>… но почему же чертовой теще свойственны колючки, а березе плакучей изящные маленькие летучки? В простоте своей скажу: потому что береза добрая, а теща — злая чертова баба. И конечно, у нее есть свое «я», и у всех свое «я», все они живут одинаково, чувствуя, или как мы, представляя собой мир, и я тоже узнавал в них свое прошлое. Есть ли у них, как у нас, что я — это царь природы: чертова теща <1 нрзб.> вылезая из-под земли, глядит на черемуху, как на низшее существо. Правда, какое низкое сознание у черемухи! Нужно же покрываться такими золотыми цветами и давать смерти ее любимый аромат. Когда зацветет черемуха, является Смерть и начинает ломать цветы. Приходит другая Смерть — по запаху. Сходятся, обнимаются, ложатся, мнут цветы. Расходятся разными тропами, одни <4 нрзб.> другие… Приходят другие пары и тоже ломают черемуху и ложатся. Расходятся. Образуется тропа смерти, на которой ничего не растет…

Два противоположные лица — Белый и Бострем. Одному в природе — маски, другому — родственники.

15 Мая. Дождливый день и прошел бестолково, если не считать разговор с N, в некотором отношении интересным. Первое выяснилось, что от рабочих масс к правительству исходит некая сила, все обезличивающая на своем пути, вплоть до главы правительства, который всегда может быть заменен другим, совершенно равным ему.

Второе, существуют лица у нас везде и всюду, столь убежденные, что никакая сила не может остановить их. Мой собеседник, думая о них, сказал: «А социализм у нас растет. — После он оговорился: — Я не знаю, впрочем, социализм ли из этого выйдет. — Может быть, фашизм? — спросил я. — Может быть, — ответил он».

Вот и надо понять, что значит этот «социализм». Мне думается, что есть нечто очень далекое от «социализма», скорее всего — солидарность с правительством.

К этому еще одно о N. Силясь вдуматься и понять события, он не понял их за все 12 лет только потому, что втайне, как высоко поставивший себя, презирал большевиков, <1 нрзб.> считая их просто случайностью, а потом временным затмением невежественного народа. Никогда он не мог про себя ставить народных комиссаров в уровень с императорскими министрами. Короче сказать, события не были для него универсальными, а мелкими, временными, вроде китайских бунтов и замирений. После двенадцати лет у него, наконец, открылись глаза: события были универсальными, стоящими как огромный и страшный «русский вопрос» перед всем миром.

16 Мая. После устройства Зоиных вещей в нашем доме и начала маленького хозяйства с коровой становятся нелепостью поездки Павловны со мной на охоту. Это раз, и второе, кажется, приходит острая потребность (к табаку). Тоже и дети вылетели из гнезда. По- видимому, мне предстоит устраиваться (на север, полюсе).

Совиное гнездо. Гриша вчера звал меня фотографировать совиное гнездо. Был день пасмурный, я сказал, что завтра, пойдем, если будет светло. — Как-нибудь уберегу, — ответил Гриша. Оказалось, гнездо- то не он нашел, а тот, кто нашел, один мальчик, показал всем, и вот теперь десяток хищников рвутся замучить птенцов. — Упрошу, — сказал Гриша. На другой день он явился с Татей и рассказал, что один совенок из трех пропал, но что это вероятно родители перетащили в другое дупло. Это очень возможно, потому что отец и мать вначале ужасно кидались, прямо в лицо крыльями били, мальчишки же в них камнями, а ночью, вероятно, и перенесли.

— Ах! — воскликнула Татя, — смотрите, это что?

И показала нам. Рассмотрели: совиные головы. Значит, не птица перенесла, а мальчишки казнили. Гриша так рассказал, что казнят птенцов мальчики, обыкновенно расстреливают, есть маленькая пушка такая…

— Но за что же?

— Так ни за что, сова, говорят, вредная птица, под предлогом вреда.

— Под предлогом?

— Ну да, конечно. А дедушка говорит, что не нам судить, что в природе полезно и вредно.

Еще бы. Я рассказал, что в серьезной литературе ведется спор, полезная птица ворон или вредная, <3 нрзб.> казалось, вреден, а когда их истребили, <4 нрзб.> урожай. Даже самый страшный хищник ястреб-тетеревятник оказывается полезным: без него во Франции выродились и захирели куропатки.

Так в разговоре мы пришли в липовый парк. Глупые совы, вот выбрали место! С одной стороны Каляевка, с другой прямо улица и дорога. Липа с дуплом была почти на опушке. Видимо, она умирала: дупло начиналось с высоты роста человека узкой щелью и на развилине расширилось и шло в правую развилину щелью вверх. Птицы были видны через щель, на темном резко выделялся их белый пух. Вокруг все гамело, десяток мальчишек камнем гоняли родителей, другие ждали, когда начнут фотографировать и можно будет вытащить птенцов. Мальчишек сдерживал отец Гриши Влад. Серг. С дороги сюда завернул какой-то инвалид с женщиной, они сели на опушке под большую липу. Он вынул бутылку водки, она выложила закуску. Трава майская молодая в косых лучах зеленела необыкновенно ярко, и на этом ярко-изумрудном хороши <1 нрзб.> были глубоко — темные стволы старых лип. Между ними была одна береза и цвела по-своему, как береза, удивительно целомудренными своими золотыми сережками…

Но кто это видел?

Мальчишки, враги всего живого, гамели, а коммунарам ни до чего не было дела: выпивали и наслаждались вином. Одного совенка пришлось подвинуть из дупла к свету. Десять рук потянулось за ним. Ведь уж сто раз вынимали. Совенок пробовал открыть глаза в <1 нрзб.> пленке и как-то ужимно смертельно-устало полузакрывал их, качаясь сверху вниз. Совенок…

Тяжело было смотреть на него.

Вдруг Влад. Серг. толкнул меня и в сторону повернул.

— Снимайте!

Я увидел там под липой, где выпивали мужчина и женщина, ноги голые раскинуты в стороны и…

— Редчайший снимок, спешите! — говорил Т.

Я только теперь отдаю отчет себе, почему я, пораженный никогда невиданным зрелищем, не мог снимать. Меня поразило, что то таинственное, запрещенное стороннему глазу, и теперь на полном дневном свету, при гаме мальчишек не было ни очень противно, ни даже занимательно: птицы, быки, собаки ежедневно в мае — все так. И замечательно было, что часть детей была занята совенком и не хотела смотреть туда. Может быть, это и часто здесь, привычно: сова интересней. Другие же дети, как все дети, в присутствии взрослых этого стыдятся. Словом, дети тоже не хотели смотреть. И потому я тоже не должен был приближаться туда с аппаратом и смотрел туда, как виноватый: должен что-то делать, а не могу.

— Ну, вот опоздали! — с разочарованием сказал В.