Очень Вы меня обрадовали открытием Лейки в недрах Берлина. Посылаю Вам список того, что мне надо необходимо. Я поставил «?» о футляре, потому что за кожу берется большая пошлина. Сегодня же и отправил в Наркомторг ходатайство о разрешении мне лицензии: 50 % за то, что разрешат, 25 % за то, что Вы разрешите, и 25 % — что сын привезет, след. все 100 % за то, что у меня будет Лейка с 3-мя объективами и следовательно, что я скоро буду совершенно счастлив. Итак, я буду Вашим должником на некоторое время. Надеюсь, скоро рассчитаюсь. В очерке «Соболь» я имею в виду не так охоту, как особенности его жизни, наблюдаемые мной на зооферме. Соболь представляет собой монополию СССР, и прежде чем послать Вам работу, я должен справиться в Москве, не является ли рацион и пр. секретами. Что касается записок фенолога, то, по-моему, для Берлина делать невозможно, слишком большая разница в климате. Вот как странно мне, что явился вопрос о моем рассказе «Птичий сон». Вы согласитесь, что мои рассказы (ведь я в год их пишу два) смешно ставить в зависимость от погоды. Знаете, мне приходит в голову, что мы с Вами закормили д-ра Филиппа. Меня очень интересует Ваш перевод рассказа «Смертный пробег», потому что этот рассказ чрезвычайно труден для перевода: фонетика в нем играет большую роль. Пришлите его, если я раз десять прочту вслух, то начинаю воспринимать по-немецки, как и по-русски. Так я, где-то читая перевод Элиасберга «Черный араб»{189}, убедился, что переведено очень хорошо.
А теперь есть сколько хотите людей, не знающих законов, неспособных к ним, даже и грамотных, и мудрых и даровитых.
Эти наши великие предки были тоже, как и мы, не бессмертны, но смерть их была непохожа на нашу, потому что эти существа непременно умирали в законе: создав какой-нибудь свой закон, они умирали (закон творчества), а закон продолжал двигать планету или звезду.
В то время, наверно, постоянно бывали перемены и катастрофы (потому что, конечно же, эти существа жили и умирали) и невозможные для нас пока перемены, как, напр., управление Солнцем, и даже смена его другим была для них сравнительно легким делом.
Вот именно так надо понимать, что эти существа были чрезвычайно сложны и свободны, и о свободе их мы, [по] оставленным ими законам природы, даже не можем догадываться: ведь создание закона было их последней конвульсией, создавая закон, лично они умирали. Их общая смерть, по-видимому, была в создании того последнего Солнца, которое после великих множеств столетий, египтяне принимали за Бога, и мы до сих пор подчиняемся ему, как царю всего живущего.
Между тем, это последнее Солнце было делом рук нашего предка. Какое-то было великое помрачение перед последней катастрофой, и люди разделились, как у нас теперь, на два человеческих мира. Одни стояли за перемену солнца, другие требовали прекращения законодательств и смерти, или бессмертной жизни в родстве через качество. Это была губительная война и такая напряженная, что в борьбе от борцов за перемену солнца и единого закона остались только воля к перемене, а от белых — да, ведь, конечно же, это было очень похоже на нынешнюю борьбу красных и белых — бессильное воспоминание о прежней свободе великого, цельного человека.
Те прежние красные победили, солнце было свергнуто и установлено новое. И только все силы революционеров были исчерпаны и они все умерли в последнем ими созданном законе Солнца. Много тысяч лет светит это солнце само по себе, пока элементы прежнего человека, вошедшего в систему его, не дали на земле ростки новых существ одной природы, конечно, с прежними красными и белыми. И так было очень долго, и опять вырос человеческий мир на земле, и опять человек стал перед выбором: стать смертным в законе или невозможным желанием вечно жить в создании родственных качеств под вечным солнцем.
Напряженные законодатели последних столетий почти совсем уничтожили интерес к качеству мира, и вероятно скоро доберутся до солнца, и будет создано новое солнце и в нем какой-то новый закон. И, конечно, опять вырастут новые творцы качества, и новые тома поэм прибавятся в библиотеках, и новые картины в музеях. И тоже законодатели непременно будут искать случая прибавить еще один
…Я бы постоянно странствовал. В дороге как-то чувствуешь, что ты в руках Божьих, а не в руках человеческих (Ап. Григорьев).
Читал роман Ап. Григорьева с «Устюжской барышней»{190}. Сделать ее матерью, может быть, он сам не захотел, а сделаться ей его матерью, нянькой, секретарем и почитательницей она не могла и не хотела.
Откуда у Левы взялось стремление вечно из себя кого-то разыгрывать, представляться? Возможно, это есть наивное начало литературной карьеры, потому что ведь раз взялся за перо, то надо, в конце концов, показываться.
Прав Ап. Григорьев: странствие тем именно и хорошо, что чувствуешь себя в руках Божьих{191}, а не человеческих. Но можно того же достигнуть, сидя на месте и вникая в перемену погоды и дожидаясь, когда случится вот как сегодня: занесло везде, затрусило, забило снегом все следы человеческие. А весной тоже, когда все смоет вода и встаёт зеленая жизнь. Вот как обрадуешься, что часто и человек становится хорош. И вот в этом весь секрет художника: найти какой-то способ самоочистки и вообще такой гигиены духа, чтобы обрадованным подходить к человеку и видеть его не изуродованным, каким он есть, а в тех возможностях, которые он несет в себе.
Получена телегр. от Раз<умни>ка, чтобы 29-го ехать заключать договор. 1-го выеду в Питер. — Все правильно.
Вдумываюсь в истоки адской злобы, таящейся у женщины («антитезис» любви); это вопреки всякому разуму и существует непременно, как скрытая под юбками их непременно существует у всякой половая щель. То или другое проявление зависит от характера, условий жизни, соотношения полов. Все спасение в синтезе, в детях, в этом «выход», продолжение.
У Ап. Григорьева о Тургеневе сказано{192} где-то, что «поэтическая струя» в нем нашла сильнейшее выражение и все-таки почему-то Григорьев к Тургеневу отнесся холодно. Но ведь он сам большой поэт, у которого поэтическая «струя» совершенно скрыта. Странно…
