переворота не произойдет. Тогда тебе придется жить долгие, долгие годы в ожидании смерти брата. Видеть его ежедневно и знать, что он отделяет тебя от княжеского звания. Ловить себя на том, что желаешь ему погибели, и давить эту мысль в зародыше. И снова обнаруживать ее в своем разуме. Поверь мне, княже, такая жизнь очень быстро отравляет душу и выжигает сердце. И ты уже сам начнешь думать о ядах или несчастных случаях… Иначе брат может тебя и пережить.
— Я буду только рад! — опять повысил голос младший княжич.
Ротгкхон обратил внимание, что во дворе детинца многие воины присматриваются и прислушиваются к их беседе, повернулся и громко спросил:
— Разве двойное жалованье не будет достойной платой в дальнем походе? — Некоторые дружинники ответили с одобрением, вербовщик вернулся к княжичу: — Вот видишь?
— Ты о чем?
— Жизнь, которая тебя ждет здесь, будет хуже изгнания. Ты не воевода, ты князь! Ты должен искать славы, идти от победы к победе, твои сотни должны кричать тебе здравицы и закатывать пиры в твою честь. Сидеть в норе долгие годы и смиренно ждать смерти брата — это не для тебя. Настанет миг, когда ты сломаешься… Всего один миг слабости, всего одна ошибка, неудачно сказанное слово, соскользнувший с языка намек — и все. Позор на долгие века и никакой радости от удачи.
— И поэтому я должен стать слугой, Лесослав? Ты ведь зовешь меня в слуги, а не в князья!
— Ты и так служишь, княже, — напомнил Ротгкхон. — Земле русской служишь, городу своему, люду простому. И, кстати, брату своему тоже. Князю. Я предлагаю тебе более высокое звание. Ты будешь служить Сварогу. Самому Сварогу. Поможешь ему в великой битве, благодаря которой весь ваш мир зеленеет и расцветает, и с небес на него еще не течет огонь и не спускаются демоны.
— Это совсем другое!
— Служить Сварогу хуже, нежели малому уголку сотворенной им земли? Ты, должно быть, шутишь, княже? Или… Или думаешь, что мы с князем затеяли обманом спровадить тебя как можно дальше? Боишься менять привычную жизнь на неизвестность? Не сомневайся, княже. Имея восемьсот мечей за спиной, ты можешь не опасаться, что тебя тайком задушат в темном лесу. Я заплачу задаток, который при обмане останется у вас. Соглашайся, княже. Ты даже не представляешь, сколь невероятное и удивительное приключение тебя ждет!
— Как я могу быть уверен, что ты зовешь меня на сторону великого Сварога, а не сил Чернобога?
— Нигде и никогда я не попрошу тебя поступать супротив твоей чести и совести. Своей совести ты доверяешь, княже?
— Зело странно сие, иноземец, — развернулся Святогор и оперся локтями на перила. — Где это слыхано, чтобы боги призывали смертных на свои битвы?
— Я бы предпочел скрыть это, княже. Но то, что вам придется увидеть на нижних небесах, все равно выдаст меня с головой. Это мир колдовства, чудовищ и духов. Причем большинство из них не просто дружелюбны. Они будут нуждаться в вашей защите.
— Ты так говоришь со мной, сотник, словно я согласился, — покачал головой Святогор. — Ты ошибаешься. Я не брошу отчую землю ради золота и неведомых чудес.
— Ты вернешься. И дружина вернется. С великолепной броней из драконьего волоса, с мечами из неодолимого железа и полными карманами золота. Двойное жалованье — это ведь хорошая цена, Святогор?
Княжич цыкнул зубом, но не выдержал:
— Гривна в год каждому, десять — сотникам, и вира семье погибшего — по десять за воина и сто за сотника! И не думай, что я согласен! Я о дружине беспокоюсь, — развернулся он.
Вербовщик и Святогор встретились глазами, и оба поняли, что это ложь. Княжич никогда не сможет отделить себя от дружины, равно как дружина вряд ли решится уйти без него. А ведь воины, питаясь искусно подогретыми Лесославом слухами и надеждами, поголовно грезили обещанными им невероятными доспехами и оружием.
— Гривна каждому, десять сотнику, — кивнул Ротгкхон. — Половина сего в задаток. Договорились.
— Мне нужно подумать! — оттолкнулся от перил княжич и ушел во дворец.
— Итого, — сжал кулак вербовщик и стал разгибать пальцы по одному: — Дружина согласна, только крикни, князь согласен, духовник согласен, Святогор почти дозрел. Осталось дождаться шумного дня, прилюдно бить челом князю, звать дружину, а когда она согласится, благословения от волхва попросить. Тут-то княжич сломается обязательно, он и так на одном упрямстве отнекивается. Интересно, старый волхв согласится, или Избора придется просить? Заверну-ка я к нему…
Радогоста в святилище не оказалось. Как ответил юный волховенок лет десяти — за старцем из детинца вестник прибегал, к князю увел. Зачем — Лесослав знал куда лучше ученика жрецов. Он поклонился Велесу, поблагодарив за помощь в своем важном деле, и отправился домой, с каждым шагов все яснее вспоминая зеленые глаза Зимавы, ее губы и горячее гибкое тело… Вскоре все мысли о делах окончательно вылетели из его головы, и он уже буквально дрожал в ожидании встречи.
Калитку распахнула Чаруша, посторонилась. Ротгкхон увидел жену с поднятыми руками, белыми от муки.
— Извини, — пожав плечами, виновато улыбнулась она. — Так получилось.
— Не за что… — Он взял ее лицо в ладони и старательно поцеловал каждый его краешек, каждую морщинку, каждую бровь, каждую ресничку. Зимава жалобно попискивала, но воспротивиться его своевольству не могла, боясь испачкать мукой.
— Я к качелям сбегаю, Зимава, — крикнула Чаруша, устав ждать, пока они освободятся.
— Пусти… — прошептала девушка. — Тесто надобно раскатывать.
Леший послушался. Зимава торопливо побежала к дому, прислушиваясь к бешено стучащему сердцу. Больше всего она боялась сейчас опять почувствовать себя счастливой, растаять в руках любимого и оказаться рабой цветка и собственноручно сотворенного проклятия. Но, кажется, обошлось. Наверное, спасло беспокойство за тесто.
Ворвавшись на кухню, девушка вцепилась в скалку, надавила им на тесто, принялась разгонять его от края до края припудренной мукой, овальной доски. Положила в будущий расстегай начинку, завернула, защепила края, перевела дух, открыла заслонку топки, задвинула туда поднос с уже расстоявшимися пирожками. Вернулась к столу, взялась за следующий кусок теста. И тут, как назло, к ней сзади подступил Лесослав, положил руки на бедра и стал медленно, очень нежно целовать шею и плечи, открытые легким сарафаном.
Она стиснула зубы, не позволяя себе испытать от этого хоть каплю удовольствия, всячески изгоняя малейшие признаки приязни, удовольствия, наслаждения…
Недолгая борьба имела обратные последствия — ее сопротивление сломалось разом, и горячая волна страсти хлынула сразу во все уголки тела, души и разума, сметя сразу все… Зимава развернулась, схватила мужа, начисто забыв про грязные руки, и тоже стала целовать, ластиться, говорить что-то радостное и доброе, совершенно не понимая, что. И она летела на его руках, и срывала одежды, и тонула в постели и любви, сливалась с лешим в единство плоти, сгорая, словно тонкий фитиль восковой свечи в жарком ярком пламени, отдавая себя и вбирая сладкое бешенство вулкана…
Потом они лежали, не в силах пошевелиться от слабости, а у нее на плече обжигающе вздрагивала сбившаяся на сторону ладанка. Зимава села, сжала ладанку в кулаке, лихорадочно ища выход из надвигающегося ужаса. Это длилось всего миг, а потом, не дожидаясь, когда душа матери из-за нее опять окажется в огне, девушка достала цветок и вставила в волосы.
В этот раз печь была холодной. Рядом лежала охапка хвороста, но топить ведьмину хибару Зимаве не хотелось. Она стянула с топчана колючую двойную циновку, вышла на улицу и села на пороге, бросив камышовую плетенку под ноги. И приготовилась ждать еще одну вечность.
— Зимава! Зимава, проснись!
— Что? — Девушка поднялась, рассеянно посмотрела по сторонам. Увидела упавший на пол цветок, торопливо подняла и спрятала в ладанку.
— Там Избор примчался. Сказывает, знахарка вернулась. Та самая, известная. Никто о том пока не
