всем церквям Константинополя зазвонили колокола. Император устроил праздник в честь освобождения из сарацинского плена своих подданных. И на сей раз ликование подданных было вполне искренним и не омрачилось безобразными инцидентами, вроде кошмарного происшествия на ипподроме.
Кроме того, завершались мероприятия по подготовке к обороне Константинополя, теперь уже казавшиеся, наверно, самому Фоке излишней перестраховкой. Хотя Никифор всегда был очень осторожным человеком и полагал, что от северных язычников можно ожидать всего.
Наконец, подходила к концу постройка крепостных стен вокруг императорского дворца.
Помнится, у Дюма, в 'Королеве Марго', несчастный король Карл все повторял зловещую песенку: 'тот, кто крепко строил замок, в нем не будет жить'. Не знаю, была ли эта песенка в ходу в Царе городов, но к цесарю Никифору она имела самое непосредственное отношение.
В день празднования взятия патрицием Петром Антиохии — был праздник с жутковатым на наш слух названием 'День сонма бесплотных сил' — к Никифору Фоке подошел некий неизвестный монах, сунул в руки императора записку и скрылся. В записке было сказано: 'Провидение открыло мне, червю, что ты, государь, переселишься из этой жизни на третий месяц по прошествии сентября'. Сама формулировка может показаться странной, но надо помнить, что православная церковь празднует Новый Год в сентябре. В сентябре, кстати, празднуют свой Новый Год, Рош -Хашана, и иудеи. Так что в письме, собственно, говорилось, что произойдет сие прискорбное событие на третий месяц византийского года. Поскольку День сонма бесплотных сил отмечался 8 ноября (почти Хеллоуин!), предупреждение сильно запоздало.
Монаха, естественно, искали, и искали очень тщательно. Однако его и след простыл; не помогли даже хорошо развитые в Византии навыки сыска. Поэтому я склонен предполагать, что предупредивший императора монах не был святым провидцем. Такой возможности, разумеется, нельзя вовсе отрицать, но предсказатели такого рода — монах Авель, Серафим Саровский, святой старец Григорий Ефимович Распутин — все же редко ограничиваются единичным анонимным пророчеством, чтобы потом бесследно раствориться в толпе. В чудеса я верю. Как говаривал патер Браун, давненько не появлявшийся на наших страницах, 'я верю и в тигров-людоедов, но они не мерещатся мне на каждом шагу' ('Чудо 'Полумесяца'). Поэтому я и позволю себе предположить, что человек, предупредивший Никифора, не был святым провидцем. Собственно, он, по-моему, вообще мог не быть монахом. Какая бы еще одежда подошла лучше монашеской сутаны для того, чтобы беспрепятственно подойти вплотную к благочестивому государю, оставаясь неузнанным? Затем несколько шагов в праздничную толпу, пара мгновений на развязывание пояса, на стаскивание сутаны — и император, оторвавший изумленные глаза от пергамента, может сколько угодно звать стражу, приказывать 'немедленно отыскать этого монаха', и тщетно шарить глазами вокруг. Его взгляд и не задержится на лице передавшего записку. Можно смело предположить — прекрасно знакомом лице. Оттого загадочный 'отшельник' и выполнил свое дело в полнейшем молчании, что боялся — император узнает голос.
А сейчас он вернулся к свите, встретился глазами с встревоженным, требовательным взглядом владыки, наверное, поклонился, разводя руками, наверное, сказал что-нибудь вроде: 'Никаких следов, государь'. Больше он ничего сделать не мог, кто бы он ни был — заговорщик ли, решивший подстраховаться на случай провала; или заговорщик же, внезапно почувствовавший угрызения совести; или, наконец, просто случайно узнавший о заговоре человек, скорее всего, небольших чинов. Впрочем, в заговоре были задействованы лица, становиться поперек дороги которым было небезопасно и высшим чинам.
Даже императорам.
К несчастью Фоки, рядом с ним не оказалось здравомыслящего патера Брауна. И император, постник, аскет и мистик, полностью уверовал в сверхъестественную природу предупреждения. Он еще сильнее ударился в изнуряющую аскезу, спал, по одним версиям, на камнях, по другим — на земле (в дворцовом саду, что ли?), постоянно и истово молился, особенно богородице, к которой этот человек испытывал, похоже, подобно пушкинскому 'бедному рыцарю', личные чувства. В таком, кстати, случае, война с мусульманами, безусловно отрицающими святость матери Христа и непорочное зачатие, могла для него быть особенно святым делом… но мы уклонились от темы. Чувства Фоки приобрели еще более мрачное направление после смерти его отца, патриция Варды Фоки, которого венценосный сын очень любил и чтил; недаром в свое время евнух Иосиф Вринга, узнав о войске Никифора, идущем на столицу, пытался захватить Варду, чтобы использовать его в качестве заложника.
Смерть престарелого патриция никак нельзя было назвать безвременной. Старик прожил долгую и небесславную жизнь, участвовал во многих войнах, и упокоился в семейном склепе. Тем не менее императора, по отзывам современников, жестоко подкосила кончина отца. Впечатление было таково, что она, обрушившаяся вслед за мрачным предупреждением в тот момент, когда измотанный треволнениями и заботами император имел неосторожность поверить в то, что все, наконец, идет на лад.
Так поступают бывалые палачи. Дают измученному узнику тень надежды, смягчают условия заключения, быть может, даже позволяют гулять во дворе тюрьмы или видеться с близкими.
И после этого вновь швыряют в пыточную.
Говорят, так ломаются самые стойкие. Может быть, недаром эллины поместили надежду среди бедствий и болезней в ящик Пандоры, а норманнские язычники называли Надеждой струю ядовитой слюны, истекающей из пасти адского пса Гарма, прикованного у входа в преисподнюю.
Крепко строил свой замок Никифор Фока, полководец и император.
В один из дней, которые император проводил в скорби об умершем отце, к нему явилась его супруга, императрица Феофано. Одна, без придворных дам, общество которых, можно предположить, тяготило воспитанницу портовых закоулков. Феофано воспользовалась прострацией мужа, и накинулась на него с пламенной речью. Она требовала, умоляла, заклинала вернуть из ссылки Иоанна Цимисхия. Лев Диакон полностью привел ее речь, действительно достойную называться образцом красноречия, но… скорее всего, целиком вымышленную им самим. Кто мог быть его источником, кто передал речи, с которыми императрица наедине обращалась к своему венценосному супругу? В одном нет сомнения — она была красноречива, страстна и убедительна. Среди уличных женщин, особенно южных, это не такая уж редкость. А уж Анастасо, сумевшая женить на себе Романа II, наверняка умела убеждать.
Удалось ей это и на сей раз. Никифор внял уговорам прекрасной супруги, и Иоанн был вызван из провинции, где пребывал в изгнании, в столицу. В должности доместика Востока он восстановлен не был, но получил право ежедневно являться при дворе. Иоанн этим правом воспользовался в полной мере, особенно он зачастил на женскую половину. Там он обнаружил вполне созревший заговор против Никифора, который его пригласили возглавить. Поскольку на сей раз предложение исходило не от 'искусственной бабы' Иосифа Вринги, а от вполне настоящей, нестарой и привлекательной женщины, Иоанн охотно согласился.
Кроме него, в заговор вошли Михаил Вурца — тот самый, что первым поднялся на стены Антиохии, тысячник Лев Авалант, другой Лев, из старой придворной фамилии Педиасимов, и даже неведомо как затесавшийся в эту компанию крещеный негр Феодор Аципофеодор. Во всяком случае, византийские источники именуют его темнокожим. Что это может означать, если типичного византийца Фоку наш знакомый, посол Лиутпранд, называл 'черным эфиопом', судите, читатель, сами.
Но, конечно, душой заговора была судьба императоров, прекрасная Феофано. Она обеспечивала
