Олегу указующий тон не понравился, но спорить он не стал. Невежливо это – спорить с дамами, если они сами не ищут скандала. Привязав поводья к дуге возка, забрался внутрь, сел рядом с Лепавой на широкую скамью. Кинув на ноги широкий полог из медвежьей шкуры, женщина тряхнула вожжами, выкатываясь на дорогу. Ногам под толстым слоем меха сразу стало тепло, и ведун даже расстегнул крючки налатника. Спросил:
– Радуницам поклониться приезжала, боярыня?
– Да, – кивнула Лепава и плотно сжала губы, отчего скулы ее заметно выступили сквозь кожу. Видимо, воспоминание об ушедших детях продолжало бередить ей душу.
– Раз судьба оставила тебя жить, стало быть предписано тебе свершить что-то на этом свете. Что-то важное для тебя или богов, – примирительно сказал Середин.
– Не бывает такой цены, – покачала головой боярыня. – Но не о том с тобой перемолвиться хотела. Брат сказывал, лекарь ты искусный. Проклятия снимать умеешь, лихоманку гнать, иные недуги лечить.
– Я больше драться привычен. Целительством лишь тогда занимаюсь, когда иных знахарей нет.
– Иных нет, – лаконично отрезала женщина. – Не берется никто.
– И я не возьмусь, – отказался ведун.
– Почему? – удивилась боярыня. – Разве Годислав не друг твой лучший? Разве тебя не с честью в доме нашем приняли? Отчего же отказываешься, даже не спросив, о ком сказ идет?
– Легко спасать человека крепкого и сильного, коего хворь, рана али иная беда с ног свалила, – откинулся на задок ведун. – От напасти его избавить – дальше он и сам поднимется. Мясо нарастет, раны затянутся, хворь забудется. А коли жизнь отмеренная прошла и силы на исходе, что же тут поделать можно? Никто не вечен. Иногда нужно проявить смирение и принять должное как неизбежность. Мне очень жаль, боярыня. Прости.
– Неужели ничего невозможно сделать? – неожиданно шмыгнула носом Лепава. – Я не хочу больше никого терять. Мне больно смотреть, как она страдает.
– Можно, – признал Середин. – Шафран, сурепка, заманиха, спорыш, ятрышник, заговоры и лунная вода. На любой из этих трав, коли они у вас найдутся, можно сделать отвар. После него твоя матушка встанет на ноги, сможет разговаривать, командовать всеми вами, веселиться и сидеть на пирах. Но тогда оставшиеся в ее теле силы сгорят за две-три недели, и она покинет вас навсегда. Ныне же, в слабости своей, силы она расходует мало и проживет еще года два, а может и более. Что ты выбираешь, боярыня? Мне исполнить несложно. Вот сделать выбор в таком деле я никогда не умел. Что скажешь?
Лепава промолчала, потом вдруг хлестко ударила рысака по крупу:
– Н-но, пошел, косоногий! Ходу, ходу! Усадьба ждет!
Олег закрыл глаза.
Ему больше не хотелось отдыхать в зуровской усадьбе. Его снова потянуло в дорогу.
– Скажи, боярыня, как отсюда в Русу проще добраться? Дело у меня там важное. Тороплюсь.
– Сам среди зимников заплутаешь, – безучастно предупредила управительница. – Не спеши. Товар соберем, брат на торг поедет, на подворье наше. Он тебя проведет.
Олег боярыне поверил и покидать усадьбу в одиночку не стал. Тем более что Годислав очень не хотел терять такую компанию, обещал собраться в путь всего за неделю, приютить в городе, найти нужные святилища, представить ведуна русскому князю и предлагал еще очень много всяких удобств и удовольствий. Между тем громадный дом бояр Зуровых аж потрескивал от жары, несмотря на одинарные, а во многих светелках – и вовсе раскрытые настежь окна. Все свободные от дел смерды сидели возле кадушек, превращая запасенный ранее и привезенный в качестве оброка жир и воск в изящные прозрачные свечи. Ну и в свечи попроще – тоже. Чтобы собрать достойный боярина обоз, ушла не неделя, а целых три – но зато из усадьбы в стольный город выехали аж пятнадцать высоко нагруженных и прикрытых рогожей саней с товаром.
– Неужели все с торга уйдет? – даже удивился Олег. – В Русе, небось, и жителей-то столько не наберется – пятнадцать возков спалить.
– Не сразу, но уйдет, – уверенно ответил Годислав. – Руса велика, еще и довоза попросят.
– Что же ты мечом ездишь махать, когда у тебя дома столько хлопот? – не удержался от вопроса Олег.
– Так то за два года товар накопился, – поколебавшись, признался боярин. – И недоимки тоже давешние. Как брат к полоцкому князю отъехал, так маменька возьми да захворай. В тот год с приказчиком немного отправили, а потом она и вовсе хозяйством заниматься не смогла. Ты же ее видел. Совсем слаба... Сказываешь, два года ей отмерено?
– Коли заботиться станете да на посулы знахарей заезжих не поддадитесь, то и три проживет, а может и более. Вы токмо слабины себе из жалости не дайте. Чужак ведь видимость создаст, серебро получит и сбежит. Ни здоровья не будет, ни серебра. И покарать некого.
– Эх, мама, мама... – Боярин понурился, ему стало не до разговоров.
К сумеркам обоз добрался до деревни Щечково, возле которой и встал на широком наволоке. Годислав, знавший местные обычаи, холопов за дровами послал не в лес, а в деревню:
– Коли местным никак ни за что не заплатить, могут и пошалить ночью, – пояснил он. – Опять же мед тут хороший варят. Я велел бочонок купить...
Меда на двух воинов и пятерых холопов оказалось всего ничего, только горло промочить – зато выспались путники спокойно и с рассветом покатили дальше. Еще две версты они ехали вниз по течению, потом повернули влево, еще добрый час пробирались зимником через лес, пока, наконец, не вышли к широкой, в три десятка саженей, Ловати.
Русский князь
Знаменитая Руса начиналась, можно сказать, уже здесь, в десяти верстах от центра стольного града. Путь по эту сторону Ловати оказался уже не просто торным, а весьма популярным. Каждые полверсты справа и слева к нему примыкали проезды, просеки, тропы и дорожки. Подобно наполняемой ручьями реке, тракт становился все шире и шире. Путников то и дело обгоняли всадники и легкие сани, запряженные парами и тройками коней. Навстречу же в два, а иногда и в три ряда тянулись длинные обозы. В воздухе висел непрерывный шум: ржание тяжело нагруженных лошадей, мычание волов, окрики возничих, щелканье кнутов. По правую и левую руку то и дело попадались обнесенные тыном странные строения, похожие на небольшую водонапорную башню с примыкающим сараем. Сараи не имели окон, но зато неизменно дымили в высшей степени странными трубами: деревянными, на самом коньке, в косую сажень длиной и шириной. И, разумеется, прикрытые еще одной крышей, поднятой на столбики примерно на два локтя в высоту. Такие же «водокачки» виднелись над кронами леса и вдалеке от тракта, рассыпанные, словно игрушки из прохудившегося мешка.
– Сие солеварни трудятся, – не без гордости сообщил Годислав. – У нас тут на всю землю, почитай, каженный год соли выпаривают. Раньше, сказывают, аж озера соленые в округе были, ныне же до источников докапываться приходится. Выварили всю. Недаром нас, русских, по всему свету то и дело варягами кличут[6]. Русская земля, знамо дело, трудом своим поднялась, потом и старанием. Это Новгород, что клещ лесной, токмо торгом живет. Там купил, тут продал, сам ни зернышка не вырастил, ни гвоздика не отковал, ни баклуши не вырезал.
Олег, криво усмехнувшись, промолчал. Отношение новгородцев к прочим русским землям было ему отлично известно: живут там «низовские», люди низшего сорта, и в их землях можно и нужно всеми доступными способами набивать мошну. Вот Новгород – это место святое, центр мира.
Однако нужно признать, что как бы ни гордились новгородцы своей хваткой, своими ладьями, донесшими алый крест парусов до самых удаленных концов света, своими бесстрашными ушкуйниками – однако народ, населяющий бескрайние просторы от Черного моря до Ледовитого океана, все же принял название «русские». «Люди русские» – идет корнями из города-трудяги Русы. И все земли, по которым так старательно бегали, бегают и будут бегать ладьи и ушкуи – тоже стали называться русскими. Пот и мозоли Русы оказались важнее ухарства и тяжелой мошны новгородцев. И даже сами они в конце концов тоже приняли наименование людей русских, а новгородчина стала русской землей – Новгородской Русью.
По мере приближения к столице количество солеварен стало убывать, сменяясь постоялыми дворами. Первые из них были попроще: срубы в два жилья, навес для лошадей и частокол. Но чем дальше, тем сильнее дворы раздавались в ширину и высоту; наличники у окон и под стрехами стали деревянными,
