– Но я именно так и поступаю: я сказал, целая куча гельветов, животных и туристов. Не станете же вы утверждать, будто туристы отличаются от животных низшего порядка? Гнусное стадо баранов, которых, как плеть, гоняет повсюду их снобизм! Сударыня, – обратился он к госпоже Дакс, резко повернувшись на куче подушек, – сударыня, разрешите мне выразить вам, которых жизнь в гостинице обрекает на общение с означенными баранами, мое искреннее соболезнование.
– Но…
– Все так, как я сказал. Вы изволите проживать у кальвинистов или у кек-уокистов?
Госпожа Терриан сочла своею обязанностью дать пояснение:
– Этот полоумный называет так – я предпочитаю не искать причин – две небольшие гостиницы в Сен- Серге: пансионат Бротт и пансионат Калури.
– Мы живем в Гранд-Отеле, выше поселка, – заявила с вполне простительным тщеславием госпожа Дакс.
Бертран Фужер преклонил голову.
– Поздравляю вас, сударыня, насколько это в моих скромных силах. Вы таким образом спаслись от общего стола, где все называют друг друга уменьшительными именами раньше, чем пройдет три недели. И что за стол, что за семейства в этой благословенной стране! В пансионате кальвинистов, который стыдится так называться и принял, неведомо почему, прозвище «Бротт»…
– Это фамилия владелицы, – вставил Жильбер Терриан, невидный из-за органа.
– …Потерявшая стыд женщина, которая не стесняется поместить на вывеске свое имя, непорочное имя вдовицы по Господу! Да, сударыня, по Господу: в пансионате Бротт имя Господне чтят по женевскому обычаю. Там ни за что не приютят ни одной четы, если она не представит предварительно брачного свидетельства. Госпожа Бротт самолично совершает ночной обход, чтобы обнаружить или предупредить возможные скандальные истории; а в воскресенье все рояли запирают на ключ, чтоб уши Христовы не оскорбила светская музыка. Воистину, говорю я вам, таков пансионат кальвинистов, который невежественные люди называют «Бротт». Вы, сударыня, могли бы спасти там свою душу, и я не решусь сказать того же про пансионат Кек-уок. Оттого что здесь царят Купидон и Вакх. Хозяйка здесь чрезвычайно соблазнительная молодая женщина лет пятидесяти без малого, которая поправляет на ночь все мужские кровати в своей гостинице и предупредительность которой по отношению к постояльцам переходит пределы всякого вероятия. В пансионате Кек-уок не менее восьми совершенно темных коридоров и пяти потайных лестниц; у большинства комнат по два выхода, и все комнаты незаметно соединяются между собой. Госпожа Калури матерински печется о том, чтоб одинокие дамы не были слишком отделены от остальных, оттого что она опасается, как бы ночью им не сделалось страшно. И всякий день играет механический органчик, приглашающий всех кек-уокистов кек-уокировать. О, сударыня! Боюсь, что вы, безвестная обитательница международного Гранд-Отеля, гостиницы без специфического запаха и окраски, недостаточно цените ваше счастье!
Госпожа Дакс, немного смутившаяся, все же улыбнулась.
– И все-таки в Гранд-Отеле совсем не хорошо. Хуже всего прислуга.
– Гранд-Отель слишком уродлив, – отрезала Кармен де Ретц, которая присоединилась к своему прятавшемуся за органом музыканту. – Лет девять тому назад мы с отцом проводили здесь лето, и я помню чудесную площадку, поросшую елями, на которой эти идиоты выстроили свою гнусную семиэтажную махину. Теперь нет никакой возможности гулять в ту сторону: куда ни повернешься, повсюду торчит перед глазами длинный до бесконечности фасад Гранд-Отеля, такой уродливый, что может ночью присниться. Если б я знала это, Терриан, мы бы поехали в другое место писать наших «Дочерей».
Кармен де Ретц, чтоб удобнее было предавать проклятию Гранд-Отель, даже вышла на середину гостиной; она говорила с увлечением, заложив за спину руки, и ее поза была красива, хотя несколько театральна. Барышня Дакс впервые увидела ее вблизи, и ее поразили накрашенные губы и удлиненные глаза: было ясно видно, что по ним прошлись гримировальные карандаши, и так странно было видеть эту безукоризненной красоты девушку накрашенной! Барышне Дакс не было времени удивляться: Бертран Фужер, все еще продолжавший сидеть по-турецки на подушках у ее ног, иронически возразил поэтессе:
– Одиночество, чистый воздух горных вершин и широкие просторы – все это вам нужно для того, чтоб писать такие вещи, которые не решаются читать даже шепотом люди вроде меня?
Она презрительно пожала плечами:
– Я пишу, как чувствую, и мне наплевать на то, что думаете вы и разные мещане!
– Она анархистка, – чрезвычайно мягко попыталась извиниться за нее госпожа Терриан.
– Конечно, я анархистка. И я настоящая анархистка и всегда действую согласно моим убеждениям. Для меня не существует ни религии, ни законов, и так как я ни во что не верю, было бы глупо с моей стороны слушаться чего бы то ни было!
– Бросьте, – живо возразил Фужер, – наоборот, вы недавний приверженец нового культа: вы поклоняетесь богу красоты, ложному, как и всякий другой бог. И вы служите ему более слепо, чем какая- нибудь итальянка своей Мадонне: ваше искусство есть догмат, ваша поэзия – ритуал, и вы верите, как угольщик. Послушайте, я, законный отпрыск того самого мещанина, которого вы так презираете, я, буржуа, я, светский человек, я, дипломат – мерзость запустения! – я куда лучший анархист, чем вы, оттого что я не верю ни в какого бога, не больше верю в вашего бога, чем в его предшественников. Красота? Условность! Искусство? Фантасмагория! Поэзия? Вымысел! Любовь? Злоупотребление доверием!..
Он круто повернулся на груде подушек и с улыбкой взглянул на барышню Дакс. Она не смеялась. Она почти со страхом смотрела на него в упор. И внезапно отважилась совсем тихо прошептать:
– Неужели вы действительно ни во что не верите?
Он довольно долго молча смотрел на нее, и насмешливая улыбка исчезла с его лица. Наконец он ответил ей, еще тише, чем говорила она:
– Нет, это не так. Никогда не нужно принимать всерьез моих слов.
Он провел рукой по лбу, и барышня Дакс с восхищением посмотрела на его длинные тонкие пальцы; он уже успел снова принять обычный легкомысленный тон:
