'Летят журавли' и любимец советского зрителя, наипопулярнейший Юрий Белов, с французской — набирающий известность, тридцатилетний Жан Рошфор и известный телеведущий и политический обозреватель первого ТВ-нанала Франции — Леон Зитрон, конечно, происхождением из Одессы.
Я не упустил возможности пригласить их к себе домой после съемок, которые проходили в Алазанской долине, обычно голубой издалека, в дымке, или изумрудной в полдень, но пламенеющей листвой каждую осень. Съездил к ним в Гурджаани, провел вечер в новой обстановке с сухим, поджарым и, как мне тогда показалось, не очень выразительным, Рошфором и с весельчаком Зитроном, свободно говорившем по- русски. Так и не удалось увидеть Самойлову или переговорить с Беловым, который вечно находился вне съемочной площадки 'под градусом'.
Представляю их рассказы во Франции о посещении нашей квартиры — что-нибудь в духе баек Ива Монтана о нижнем белье советских женщин.
Картину ('Леон Гаррос ищет друга', реж. Марсель Палиеро, 1960) мы тогда так и не увидели, может быть, ее сняли с проката за полный провал. Через сорок с лишним лет я, случайно, увидел этот 'шедевр' по телевизору, благодаря моей привычке смотреть по возможности сразу все каналы, безостановочно их переключая. Изы не было там — ее, к счастью для нее и искусствоведов, 'вырезали'.
Позже, когда Иза окончила институт и была принята в театр имени Руставели, где собралась такая труппа выдающихся актеров, что ее хватило бы на несколько хороших театров Москвы и Ленинграда, я видел, как с каждым спектаклем растет ее мастерство, техника, изящная, только ей присущая пластика в любой роли. Ее успех, запоминающаяся трактовка самой малой роли, по-моему, и стали основной причиной зарождающегося конфликта Изы со 'старшим' поколением театра, ревниво относящимся к продвижению молодых актеров. В театре ведь на все главные женские роли в эти годы претендовали Медея Чахава и Саломея Канчели, или приглашенная на несколько спектаклей, но не выдержавшая конкуренции 'маститых', Лейла Абашидзе, известная на всю страну исполнительница главной роли в кинокомедии 'Стрекоза'.
Театр Руставели в 60-е годы был для города, cтавшего уже моим домом, знаком, символом свободы и вольнодумства. Унылый социалистический реализм в этом 'храме' был преодолен его искрящимся искусством, как преодолевалась серая жизнь всей страны 'на холмах Грузии' — добродушным лукавством южан, острословием и, конечно, грузинским вековым застольем…
Мужской состав театра был просто фантастический. В театре тогда еще громыхал на весь зал, в героических ролях, затухающий, как отдаленная гроза, Акакий Хорава, но уже выходили на авансцену самоуглубленный Серго Закариадзе и щедрый на шутку, юмор Эроси Манджгаладзе, великий импровизатор Карло Саканделидзе. А за ними шла новая волна талантливейших актеров театральной школы Гоги Товстоногова, Додо Алексидзе, Миши Туманишвили. Выходили на авансцену — Резо Чхиквадзе, Гурам Сагарадзе, Нодар Чхеидзе, братья Гегечкори, да всех и не надо перечислять.
Театр имени Руставели был 'театр театров', 'Театр' с большой буквы. Его фундамент закладывали Ахметели и Марджанов, Васадзе, Додо Алексидзе и Георгий Товстоногов. Мне еще раз хочется отметить, что в наше время он стал таким, или вышел таким из понимания смысла театра и его поэтики Михаилом Туманишвили, его глубинного знания механизмов театрального чуда, привитого своим многочисленным ученикам, среди которых выделялся Роберт Стуруа.
Михаил Туманишвили мне очень нравился и вне театральной, рабочей обстановки — мягкий, интеллигентный, с печальными глубокими глазами, скорее грузинской красавицы, чем современного мужчины, аристократичный в каждом своем жесте, способе выражения мысли, движении.
Он ощущал грань между серьезным и смешным, и обладал даром соединения юмора и печали, сам всегда был серьезен, даже грустен, потому что знал о жизни много такого, о чем говорят только в узком кругу. Его тонкие, длинные пальцы пианиста или художника, в нервном подрагивании, рождали какой-то ускользающий образ человека из другого мира. В его недосказанности и сдержанности часто было больше смысла, чем в широком эмоциональном излиянии, в удручающей иногда болтовне людей от искусства. Это я, по-моему, где-то вычитал или услышал.
Режиссерская школа театра Руставели стала определять театральную жизнь всей Грузии. Ученики Миши Туманишвили разъехались, разошлись кто куда, и сегодня Роберт Стуруа возглавляет Театр имени Руставели, Темури Чхеидзе в Петербурге, в БДТ, Гоги Кавтарадзе в Русском театре Тбилиси. Везде, по всей Грузии, ученики Михаила Туманишвили, его школа дает все новые и новые плоды.
Но, хватит об этом театре, о нем можно говорить бесконечно — театр живет в душе каждого грузина. Чтобы услышать и увидеть подтверждение этому высказыванию достаточно было пойти на любой из тбилисских рынков. Этот театр остался и в моем сердце, но вернемся все же к прозе жизни.
Наверное, становится понятным, что почти всех перечисленных актеров и режиссеров очень скоро я узнал накоротке, встречаясь с ними 'по поводу' и без повода. Если мне они понадобятся для развития или украшения сюжетной линии, я призову их в свидетели.
— Тбилиси и 'Кибернетика' -
Я все же продолжу другую линию моей тбилисской жизни, более всего связанную с Институтом кибернетики АН ГССР, с другой стороной моей натуры, часто разрывающейся между 'лирикой и физикой', приводящей меня в противоречие с самим собой.
Стиль и образ жизни тбилисца, от века, был такой, что ему приходилось, причем не всегда по своей воле, а следуя вековым традициям гостеприимства, встречаться с великим множеством людей. В Тбилиси, в край 'голубых гор', любили приезжать из всех городов СССР, зная, что здесь каждого встретят щедро и радушно. Бесконечные симпозиумы и конференции привлекали сюда бесчисленное количество разношерстного люду со всей страны, с которыми иногда приходилось общаться по долгу службы.
Для меня, не отягощенного грузинскими древними традициями, оставалась всегда возможность отсеять 'зерна от плевел' без особых церемоний и ближе познакомиться с людьми, интересными лично мне. Так мне повезло встретиться и подружиться с Мишей Вентцелем, а потом в Москве и со всей его семьей, в частности, с его талантливейшей матерью — Еленой Сергеевной Вентцель, автором классического учебника 'Теория вероятности', 'широко известной в узкой интеллигентной среде', как писательница
И. Грекова. О них надо будет рассказать особо, таких семей с такими традициями, сохранившимися с давних, чуть ли не 'петровских времен', в Москве почти не было, и не думаю, что в этом нашем времени они могут существовать.
Появлялись иногда в нашем институте, привлеченные новомодным течением, а иногда и просто словом 'кибернетика', и совсем легендарные личности, вроде сына Есенина (Есенин-Вольпин) или Мессинг, человек со сверхъестественными способностями телепата и прорицателя, или чемпион мира по шахматам Таль, или будущий академик Сахаров, 'отец водородной бомбы' о котором мы тогда ничего еще не знали, хотя наш 'шеф' был с ним знаком еще со времен аспирантуры у Игоря Евгеньевича Тамма в Институте физических проблем.
Можете себе представить еще и ажиотаж, который сопровождал официальные визиты в институт и посещение наших лабораторий такими лицами, как президент Академии Наук Мстислав Келдыш, со своей многочисленной 'свитой', спустившейся с научного Олимпа со сворой партийных чиновников. Или визиты Акселя Ивановича Берга, который молился на свое детище, так как наш институт был создан при его непосредственном участии — он возглавлял созданный им же Научный совет по комплексной проблеме 'Кибернетика' при Президиуме АН СССР.
Бывали у нас иногда случайные люди, но через некоторое время начались регулярные визиты генералов с голубыми лампасами и 'черных полковников', 'каперангов' с золотыми галунами, руководителей оборонной промышленности, присматривающихся к новому направлению. Что касается партийных деятелей, и многих других 'функционеров', привлеченных необычностью института, красотами Тбилиси и, дармовыми
