'для гостей', винными застольями, то мне до сих пор не очень понятно, кто оплачивал встречи с ними и из каких источников это производилось.
Кроме того, стало хорошим тоном в высокообразованной среде 'поговорить о кибернетике'. А так как у меня была выигрышная тематика, связанная с волоконной оптикой и позволяющая 'показать что-либо красивое' при посещении нашего института каким-либо высокопоставленным лицом, то мне приходилось знакомиться и знакомить с нашими работами почти всех 'державных' посетителей.
Но должен кратко сказать об одном, несомненно, выдающемся человеке, незабвенном Акселе Ивановиче Берге, так как не думаю, что сегодня о нем помнят даже те, кто ему многим обязан. Лучше меня это сделает официальная страница из Интернета.
'Аксель Иванович Берг родился 10 ноября 1893 г. в Оренбурге в семье русского генерала шведского происхождения. Мать Акселя Ивановича была начальницей женской гимназии в Царском Селе. Первую мировую войну он встретил младшим штурманом линейного корабля 'Цесаревич'. В конце войны А. И. Берг командовал подводной лодкой Красного Балтийского флота.
В 1937 г. А. И. Берг стал начальником Научно-исследовательского морского института связи и телемеханики. В декабре 1937 г. по обвинению во вредительстве (якобы, неоправданные затраты на НИР и ОКР по созданию новой техники) А. И. Берга арестовали, два с половиной года он провёл в заключении. Там он встречался с очень интересными людьми, которых постигла та же судьба, например с К. К. Рокоссовским (будущим маршалом), А. Н. Туполевым (знаменитым авиационным конструктором), П. И. Лукирским (будущим академиком).
В мае 1940 г. А. И. Берга реабилитировали, его восстановили в воинском звании и он вернулся к преподавательской работе.
В 1941 г. ему было присвоено воинское звание инженер-контр-адмирал.
В 1946 г. А. И. Берга избрали действительным членом АН СССР.
В 1953–1957 гг. А. И. Берг был заместителем министра обороны СССР по радиоэлектронике.
В 1955 г. в составе АН СССР был открыт Институт радиотехники и электроники (ИРЭ). А. И. Берг стал его первым директором.
К этому времени у меня уже появился и 'свой ближний круг общения' внутри института, связанный с моими интересами и предпочтениями. Это были два Алика — Алик Гачечиладзе, увлекший меня биологией, с которым я сошелся, что называется навсегда, до его кончины, и Алик Маловичко, заразивший меня сначала туризмом и альпинизмом, а позже — яхтенным спортом.
Близким и надежным товарищем стал мне Мераб Бродзели — мой первый непосредственный начальник, отец моих научных поисков в области измерения наносекундных световых импульсов. Я накоротке сошелся еще с Эриком Керцманом, знатоком тбилисских подвальчиков и ресторанов, познакомившим меня с миром грузинской кухни и научившим меня правильно, по-тбилисски, есть хинкали, и с Вовой Коганом — моим первым дипломником, на котором я стал оттачивать свою доморощенную теорию управления сотрудниками и с которым я потом стал сочинять пародии, шаржи и выпускать юмористическое приложение к институтской газете.
Институт жил полной, интенсивной жизнью классического, академического центра, с широкими научными и культурными интересами, и мягко направлялся дружелюбными покрикиваниями и пухлыми выразительными руками 'Вовы', нашего обожаемого всеми директора, лучшего тамады в Академии Наук по всеобщему признанию. (Приложение — 'Ученый — тамада'). Сказывалась в общей культуре института 'школа Андрониковых', в которой мы тогда все подпали еще и под обаяние старшего брата Элефтера — Ираклия Андронникова (Андроникашвили), были увлечены его первыми публикациями, радиопостановками, видели и слышали его 'живьем', в неформальной обстановке. Завидовали одной из наших сотрудниц — Тате Юзбашевой, допущенной лицезреть обоих 'Андрониковых' в домашнем окружении.
Мне доставляли радость и мои первые публикации в 'Моамбэ' — 'Докладах Академии наук Грузии', и получившие наше всеобщее институтское признание воскресные походы небольшими группами по окрестностям Тбилиси, историческим местам, живописным развалинам, — от Армазского ущелья до монастыря Шиомгвеми, или до Бетаниа, где росло 'древо желания', — и я уже перестал удивляться все расширяющемуся кругу моих новых друзей.
А как мне нравилось утром скатиться по моей узенькой улочке Бочоришвили, запрыгнуть на заднюю площадку на повороте трамвая к 'Воронцовскому' мосту, или даже, не ожидая трамвая, пройти немного, поглядывая с моста на Куру, все время меняющую свой цвет от темного, коричневого, после дождя, до зелено-голубой, изумрудной в ясную погоду, перейти через 'сухой мост', войти в Александровский сад и мимо Кашветской церкви выйти на Руставели, на улицу вечного праздника.
Если я шел на работу пешком эту одну трамвайную остановку, то обычно по пути, перед работой, присаживался на несколько минут к знакомому 'айсору' (ассирийцу) и тот за два рубля (20 копеек после 1961 года) приводил мои туфли в 'боевую готовность'.
Чистка обуви в Тбилиси у знакомого чистильщика, у которого это было, передаваемое в ассирийской диаспоре, по наследству, 'дело', в виде будки со шнурками и коробочками разных мазей, была таким же обязательным ритуалом, как стрижка волос или еженедельный визит в 'Дом быта' на Руставели для отглаживания и 'отпаривания'(кажется так называлась эта процедура) моего тогда единственного костюма.
После этих незамысловатых, но, увы, забытых сегодня горожанами, действий, в только что вычищенном и выглаженном костюме (вся эта процедура в 'Доме быта' занимала минут пятнадцать- двадцать), с начищенными ботинками, можно было продефилировать по самой нарядной в то время во всей стране улице.
Политая и подметенная ранними утренними дворниками — курдами главная, парадная улица города — проспект Руставели придирчиво оглядывал тебя, и если все было в порядке, благословлял на труд, на свидания или приглашал просто пройтись под тенью вековых платанов. Мне же надо было торопиться, еще оставалось пересечь наискосок проспект от 'Интуриста' к голубым елям Дома Правительства, и можно было уже одолевать подъем по Читадзе к фуникулеру. Вот и мой институт, где к концу лета расстилали под деревьями простыни, — в это время года осыпающиеся тутовые деревья роняли тысячи красно-фиолетовых сладчайших ягод.
Как это раньше строили дома, что даже в самый жаркий день вестибюль нашего заведения сохранял прохладу и звуки улицы глохли в нем? В новом здании Института физики, из которого мы уже совсем переехали, не было такого благолепия, таких мраморных ступеней на лестницах, таких оконных ниш и уж, конечно, не было своих лимонных деревьев, шпалерами стоящих в коридорах. А сад во внутреннем дворе до нашего времени сохранял свое великолепие аллей и пышных цветников, за которыми ухаживал, видимо, с дореволюционного времени, 'сололакский Мафусаил', переживший все революции и войны (Сололаки — район в верхней части города).
Да, заведение Святой Нины было когда-то идеальным местом для взращивания талантов у благородных девиц, настраивания их на достойную жизнь — это был по существу, как можно было узнать из архивных источников, грузинский вариант 'Смольного института благородных девиц'.
Не знаю, как это было связано с такими давно забытыми заведениями, но надо сказать, что одной из самых заметных черт грузинских городских девушек того времени, особенно их внешнего облика, было врожденное благородство, которое сквозило в их походке, умении держаться, особом вкусе в выборе одежды. Впрочем, у мужчин тоже, но у них эта особая изысканность контрастировала с некоей небрежностью, европейским шиком, недаром Маяковский окрестил тбилисцев — 'парижаками'.
Тбилиси — это прежде всего 'город звучащий'. В этом городе умели играть, как минимум на гитаре, если в доме не было фортепиано. Девушки обычно хорошо, в несколько голосов, ' а капелла', пели при каждом удобном случае, создавая неповторимую атмосферу на всех сборищах молодежи, что резко контрастировало с нашей, минской традицией 'танцев под радиолу' на домашних вечеринках. В Тбилиси, надо отметить, тогда пели все — за традиционными мужскими грузинскими столами, где священнодействовал ритуал и строго соблюдалась традиция поглощения неимоверного количества вина, всегда находилось несколько человек, почти профессионально начинающих мелодию, дающих 'запев', устанавливающий тональность, и уже после такого вступления мелодия потом подхватывалась всем застольем. Слушать их было наслаждением.
Меня не особенно беспокоило незнание грузинского языка — в моем институте все говорили по-русски,
