— Как прораб? — спросил Зубакин у Женьки.
— Ничего, парень свой. Тут легенда ходит, как он никогда в жизни не привязывался, ходил, словно по канату, по семидесятимиллиметровому уголку на фермах. А однажды с какого-то горя наклюкался так, что лег на балку, обхватил ее и отключился. Вся стройка сбежалась, когда его снимали краном. А еще он сам рассказывал, как в молодости влюбился. Однажды ему надо было обрезать балку, так он сел на этот конец балки и обрезал... Ну и упал с десятиметровой высоты. Приземлился лучше космонавта, прямо-таки сел в коробку с раствором. Правда, штаны лопнули. Зато сейчас его любимая жена ябедничает ходит, будто он на молодушек заглядывается. Прямо жалко, как унижает нашего прораба...
— А что это вы Якупова все Вова да Вова?
— А как же его звать, если он в паспорте — Якупов Вова, и все. Детдомовец.
— Тебя из-за девчонки побили?
— Ну и что?
— Женька, принимай бачок, давай электроды, — попросил сверху Вова.
— А лимонадику тебе не надо? — съязвил Женька.
— Не откажусь, давай!
Женька взял ведро, положил в него пачку электродов и бутылку лимонада, привязал к веревке, на которой Якупов спустил бачок.
— Вира! — пронзительно свистнул Женька.
С противоположного конца фермы сыпались голубые искры.
— Слушай, Витя, что у тебя на руках такие рубцы? — спросил Женька, укладывая нарезанный уголок в пакет.
— Я не помню, Женя, или медведь, или собака чуть-чуть погрызли.
— Ясно! Это там?..
— Ничего тебе еще не ясно, котенок!
— Что я, маленький? — обиделся Женька.
— Я вот большой, да мне ничего в жизни не ясно.
— Не хочешь, не рассказывай. Я же не настаиваю. Пойдем вон лучше кронштейны перетаскаем. Ты идешь с нами в кино?
— Нет. Как-нибудь в другой раз.
— Чего так?
— Надо с матерью повидаться.
— Разве у тебя здесь живет мать?
— Жила.
Женька пристально глянул на Виктора и ничего не понял. Запел:
— От Махачкалы до Баку, до Баку волны плавают на боку, на боку...
В обеденный перерыв в тени у сцены на агитплощадке поели холодных беляшей с кефиром. Якупов взобрался на сцену, прошелся «умирающим лебедем».
— Давай лезгинку!
— Нет. Хотите, буду читать стихи?
— Давай!
Якупов снял желтую каску, брякнул цепью на шее, возвел скошенные, с наплывшими веками татарские глаза в небо:
— А вот:
А вот еще:
— Знаешь, Витя, эх и здорово он читает! — вздохнул Женька. — Степью запахло. Ветром. Ускакать бы. Давай залезем на крышу. Видок — ахнешь! И ветер!
— Айда!
Якупов перестал читать стихи, сел на край сцены, спустил ноги. Клим и Илья лежали в тени на земле и задумчиво разглядывали в спокойном голубом небе росчерк реактивного самолета.
После работы, переодевшись, ребята пошли к трамвайной остановке, а Зубакин свернул к месту своего бывшего домика.
Постоял. Посидел у берез. Медленно встал, снял с розовой метелки кипрея паутинку шлаковаты и тихо побрел за забор, в степь.
7
Зубакин шагал по дороге, ссохшейся, потрескавшейся от жары, с двумя укатанными до гладкости колеями, шагал мимо картофельного поля справа и пшеничного — слева, шагал за своей длинной тенью, щурясь от ослепительных вспышек стекла на дороге.
Хотелось верить, что все это было не с ним, Зубакиным, а с кем-то другим. «Но ведь было, было! — лихорадочно и зло говорил он себе. — А теперь надо жить, работать, забыть».
Ему было очень трудно не вспоминать о прошлом. Оно шло за ним тенью, и он не мог от него убежать.
Его много раз обманывали. И на третьем году он не вынес жизни в колонии и бежал. Бежал один, северной тайгой, в тонкой фуфайке на фланелевую рубаху, в ботинках, подбитых покрышкой от колес. Новые выманил вор Сурепов. Сурепов сказал ему:
— Махнем? Хочешь, я отрублю ногу за твои ботинки?
Зубакин не поверил. Отрубить ногу? Надо быть сумасшедшим. Ударились по рукам. Сурепов рубанул топором по ноге, обмотанной тряпьем. Кусок тряпки отвалился. У него не было ступни. Но слово — закон! Дал слово — снимай! Со стен барака (они перестилали пол) от хохота осыпалась штукатурка. А утром следующего дня дневальный закричал:
— Эй, Зубакин, что за бардак на постели?
Виктор подбежал, глянул.
— Гражданин дневальный, мои на мне. — И заорал: — Чьи штаны, гады, сволочи? Сейчас выкину...
Из умывальной выскочил сосед с верхних нар, Гришка Стамбульян. Он каждое утро обтирался холодной водой.
— Витка, Витка, это мой брук! Пуст сыдыт там!
И снова от хохота в бараке осыпалась штукатурка. Через два дня Зубакин бежал. Он бежал и знал, что за ним пойдут в погоню и чем это могло кончиться.
А вышло все не так.
Когда бригадир послал в инструменталку заменить пилу, ему вдруг повезло испытать судьбу — отошел охранник. Зубакин отпрыгнул в пихтовый стланик, затаился, спрятал в кусты пилу. Потом, пригибаясь и петляя, побежал.
