Виктор насобирал охапку и пошел к своим искривленным березкам. Натрусил сенца на землю и лег. Не хотелось думать, не хотелось в эту минуту и вспоминать и вообще ничего не хотелось.
Небо расплавилось за день, вылиняло. Ни птиц, ни облачка, ни ветра...
Виктор вытянулся, закинул руки за голову и закрыл глаза. Там его и нашел Илья.
— Ну ты и даешь! Я шел, шел, смотрю, ты впереди, решил догнать. Догонял, догонял, вижу — исчез. А ты вон где!
— Зря ты идешь за мной, Илья! Я ведь не собираюсь прыгать в ковш со сталью.
— Вижу. Такой райский уголок сделал. Только что-то здесь мусору много?
— Здесь был мой дом. Здесь жила мать. — Виктор поднялся, сел.
— Во-он что!.. А я, знаешь, — теперь Илья снял пиджак, раскинул на траву, улегся, — собственно, и не за тобой шел. Просто душно мне было. Тесно. Понимаешь, тесно...
— Бывает и одному тесно.
— Этого не испытывал.
— Какие твои годы...
Илья расхохотался:
— Вот мудрец! Слушай, а не пойти ли тебе на подгоготовительные в институт? Ты не подумай, что это агитка. Просто я по-человечески...
— Нет. Не пойду.
— Ты слышал, недавно убили таксиста? Их было трое.
— Я слышал.
— А не замешана ли здесь Соловьиная компания? Как думаешь?
— Кто знает?
— Меня вызывали вчера в одно место. Интересовались кое-кем. Как думаешь, зачем?
— Наверное, есть основания подозревать убийц...
— А ведь подножку тебе подставил мальчишка из его бригады.
— Он ни при чем.
— А Соловей мне знаешь что сказал? Ты, мол, Илья, извини, он просто пошутил — не знал, что борщ несли Куличкову. Вот гад. А собственно, что мы здесь лежим?
— А что делать?
— Пойдем куда-нибудь. В лес, что ли...
— Может, к Вове?
— К Вове пойдут Женька и Клим.
— И еще должна пойти Варя.
— Что за Варя?
— Вова из больницы к нам, наверное, не придет. Он наверное, женится...
— Брось, когда это он успел обзавестись невестой?
— В субботу... Ну, двинем в лес? — сказал Виктор, поднимаясь.
— Пошли.
На тропинке Виктор остановился, с интересом начал разглядывать следы велосипедных шин. И неожиданно обрадовался.
На сухом прутике тальника висела бумажка. Зубакин снял ее. «Ассоль вернулась. Ее телефон: 33-02- 10», — писала та, о которой он устал уже думать и которую ждал.
12
Прутиков собирал чемоданы не спеша, вдумчиво. Снял планки с боковых тайничков, рассовал трехпроцентные облигации, аккредитивы. На самое дно чемодана расстелил тонкие пачки пятидесятирублевок, прикрыл их картонным вторым дном и начал укладывать вещи — уезжал в отпуск к Черному морю (это для ребят и чтоб на работе знали), а на самом деле он уже рассчитался, выписался и черную «Волгу» купил, на которой решил навсегда покинуть Урал.
Он все продумал.
Рисовалась ему будущая жизнь у теплого моря, скрытная и спокойная, в собственном домике. Нинку он потом вызовет. Встретит ее и, как ночью, положит ей на грудь свою измученную думами о грабежах непутевую головушку, как сынок народится. И будут они гулять втроем под пальмами степенно-весело. Прутиков закрыл один чемодан, взялся за второй.
В это время из замочной скважины выпал ключ, дверь приоткрылась.
— Тропин? Откуда? — в голосе недовольство.
— Молчи, старик, я — влип. Ругай, можешь врезать, но я — влип... Кранты, старик...
— Не паникуй! Расскажи толком.
Тропин понуро сел на стул и рассказал про свои злоключения. Прутиков между тем думал. Он сидел напротив Тропина, облокотившись на стол и положив в ладонь подбородок, молча смотрел поверх головы своего неудачливого компаньона, смотрел в окно, в темное небо.
Тропин не смел заговаривать, ждал.
Прутиков стал обманывать себя, будто он не боится милиции. И первое время ему казалось, что делает это успешно. А теперь все чаще его мучили сомнения, зачем эти деньги, машина, кутежи с друзьями? Только знать, что тебя кто-то боится, кто-то восхищается удачами, что ты можешь, например, обхитрить кассира или инкассатора? Можешь, можешь!.. А на самом деле ничего не можешь. Каждая минута, каждый час — напряжение нервов, ума, силы воли. И с каждой минутой все ближе к развязке, к концу. А там, что там? Там расплата... Крыша...
Прутиков устал бояться милиции. Устал грабить, хитрить, обманывать. Он поймал себя к тому же и на трусости, чего не должно было бы быть, поймал в те томительные минуты ожидания, когда проносили мимо окна тело таксиста, когда плакала и хохотала труба, а клаксоны машин протяжно ей подвывали, и тот крик женщины...
Теперь он понял слова деда: «Пусть будут глаза болючие. Зато я прожил честно».
И теперь он страшно завидовал Витьке Зубакину, вернувшемуся из заключения. Завидовал его детской радости от ощущения свободы, спокойной походке, изумлению и отчаянному вызову в глазах: мол, плевал я теперь на вас всех, жориков. А такого пренебрежения к себе Прутиков никому но прощал. Прутиков взглянул на потерянного Тропина,сказал:
— Ну вот что: денег я тебе дам пятьсот рублей. Ксивы достанешь сам. Завтра я уезжаю в отпуск. Только тебе могу сказать — совсем уезжаю. Скучно здесь стало. Приглянется какое дело — дам знать. А пока тебе надо устроиться на работу в тихое местечко, в тихом городке, выждать, пообсмотреться. Там будет видно. Сегодня есть дело. Проучить одного надо. По-моему, стукач. Дразнить станет всякая шулупень. Заведет в темень. Если они не осилят, сдрейфят — сделаешь ты. Но так, чтоб никто тебя не видел.
— Ясно, — кивнул Тропин.
— Щеку покажи завтра же в каком-нибудь здравпункте подальше от города. А сейчас приводи себя в порядок и топай. Усек?
— Усек. Ну что ж, рискнем на прощанье. Может, найдешь стопарик?
— Эт-то всегда найдется...
Илья с Виктором вернулись домой часов в десять вечера. Парень привез их на самосвале к самому подъезду.
В комнате Женька с Климом и еще двое со стройки в расстегнутых рубахах сидели на полу на одеяле и играли в карты. Тут же валялись сигареты, пустые бутылки. Тут же возле них вертелся Тигр, пытался укусить откуда-то взявшийся детский мяч. Тигр бросился к Виктору, перевалился через гитару — струны вздрогнули, щенок испугался, замер, оглянулся, потом подкрался к гитаре — обнюхал, пошевелил лапой струны — дрожат, наклонив голову, послушал, снова перевалился через нее и смело кинулся к хозяину.
