меня...
И вот он снова остался в своем кабинете лицом к лицу со своими неприятностями и думами. Теперь его раздражал этот кабинет с полированными шкафами, с зеленой скатертью на длинном столе и с плакатами во всю стену, на которых были графики — показатели работ.
Три года назад он пришел в этот цех. Его предшественники менялись, не успев вникнуть в работу, а тот, которого здесь помнили и уважали, который основал этот цех и собрал весь коллектив, был послан в Индию на строительство и пуск металлургического завода. Принимая его хозяйство, Петунин не был в восторге — у него был день рождения, а он ходил и знакомился с новыми людьми и весело поглядывал на первые цветочки мать-и-мачехи, вылезшие из тощей, глинистой земли возле фундаментов строений, а заводская художница в огромном полуподвальном помещении зло говорила, увидев новое начальство: «Все меняется, только мой подвал тот же». Петунин приказал перевести ее в светлую комнату рядом с красным уголком и долго был благодарен ей за тот день когда все его встречали вроде бы радушно, показывали фасад, а за этим фасадом были расхристанность и бездельничанье. Ему было жаль усилий и деяний того человека, который был снова где-то в жаркой стране — делал свое дело, которое, видимо, знал хорошо, а здесь все, что он собирал годами по крохам, развалили в какие-то полтора года, и ему, Петунину, пришлось все налаживать и восстанавливать, узнавать людей и биться за экономию ремонтов мартеновских печей, чтобы как-никак, а выполнять план. Есть план — есть у людей настроение. Он вспомнил, как повеселели мастера, начав получать ежемесячные премии, и те, что грозились уходить в другие места, остались.
Сидя в своем кабинете, Петунин, оглянувшись на эти свои последние три года, в общем-то был доволен собой, рабочие его ценили и уважали, а это было главным в такой работе, но сейчас и это не утешало его.
Вошел Спирин.
— Ну, как живешь? Давненько не виделись, — заговорил он с неловкой игривостью. Он устроился в кресло напротив Петунина и, наливая в стакан газировку, изучающе посмотрел на товарища. — Ты думаешь, мне надо ремонтировать мартеновские печи да выполнять твои приказы. А мне, может быть, еще нравится спасать заблудшие души... Ну, рассказывай...
— О чем?
— О том, почему уходишь.
— Вот, — Петунин протянул приказ, — опять. Чуть не каждый месяц... Наверное, надо уметь вовремя вынырнуть из-под девятого вала... Пора...
— Нуте-ка, нуте-ка, поглядим... Я еще не читал... — Прочел, выпустил из рук — лети, мол. Листок плавно скользнул и лег на стол перед Петуниным. — Если причина только приказ, то это чепуха. Травма? Ну, так и что, такая наша работа...
— Я что-то устал — работа, работа, — сказал Петунин.
— Понимаю — нервная депрессия, — усмехнулся.
— Все-то ты знаешь.
— Я могу предложить тебе для дальнейшего разговора ужин в хорошем месте. Идем, — резво встал.
По заводу шли молча. За проходной, в кленовой аллее, Спирин заговорил:
— Думаешь, я не устал! О-о! Сегодня вот только и делал, что бегал... Может, тебе взять отпуск, поехать на юг — развеяться? Или жениться... — помедлил и принялся поучать на правах старшего: — А что, и женись! По крайней мере, будешь вовремя пить горячий чай... Что молчишь?
А Петунин, когда ходил, любил молчать, ему нравилось просто ходить и ходить по городу вот в такие теплые летние сумерки, смотреть на беспечно гуляющих людей, на витрины и чужие окна.
— Зайдем, — предложил Спирин, кивнув на дверь тесного, грязноватого ресторанчика с сентиментальной вывеской — «Березка». Петунин было замялся, а потом шагнул к двери, подумал, что друг пришел утешать, а утешать друзья приходят не так-то уж часто, и это тоже своего рода событие, мимо которого нельзя проходить мимо. Но мимо этого ресторанчика они все же прошли.
— Я же тебе обещал хорошее место, — сказал Спирин и бросился к проходящему такси, — Едем. — А шоферу сказал: — К гостинице «Турист».
Ехали и молчали. В ресторан вошли тоже молча и сели у раскрытого окна.
— Нуте-ка, нуте-ка, — берясь за меню, повеселел Спирин. — Что будем? Водочку?
— Я шампанское, а ты все остальное на свой вкус — доверяю.
— Во всем бы.
— Далеко заведешь.
— М-да, — вздохнул Спирин, — а сегодня на печи...
— Ты можешь когда-нибудь не говорить про печи? — взорвался Петунин и, хлопнув ладонью по столу, тотчас сник: — Извини.
— Могу, Артем Сергеевич, могу, родной! — согласился Спирин. — Э-эх ты, тамбовский житель! — добавил он с сожалением и отвернулся, стал смотреть на пустующий бар, украшенный чугунными кружевами по темному полированному дереву, и на огромные настенные тарелки, тоже каслинского литья.
— Извини, — еще раз сказал Петунин и закурил. Он видел, как порозовели скулы у друга, но тот был добрым человеком и не хотел, чтобы в его глазах кто-то прочел осуждение.
— Ладно, старик, замнем, — Спирин повернулся и накрыл своей рукой руку Петунина, лежащую на столе, легонько сжал ее и понимающе кивнул.
Официант, юркий парень, принес шампанское, бесшумно открыв его, налил в тонконогие бокалы. Шампанское было холодным. Зал полупустой. Появился оркестр, и зажгли свет. Из окна веяло сумерками и остывающей хвоей.
— Ладно, я выпью за печи! — Петунин виновато улыбнулся. Он не мог сказать другу о том, что у него только что было яростное желание выкинуть его в окно, вместе с его уверенностью в своем бытии, с преуспеваньем в работе — со всем. Это желание он с трудом подавил в себе, но пальцы рук дрожали, и надо было их куда-то деть, стал мять из бумажной салфетки шарики.
— Ты что-то совсем расклеился, — успокаивающе сказал Спирин и, выпив рюмку водки и закусив салатом, стал смотреть на танцующих. — Ничего. Это пройдет. Это бывает.
Играли танго. Парень с русой бородкой пел песню о том, что есть на свете соловьи и простые сизари.
«Есть простые сизари... Есть простые сизари...» — стал шептать Петунин вслед песне.
— Ты думаешь, я черствяк? — вдруг спросил Спирин. — А? Молчи. Вижу, что думаешь. Ты думаешь, что сидит вот Спирин спокойный, уверенный. А может, тебе плохо и мне плохо? А, да что там... Потанцевать не хочешь? — Оживился: — Смотри-ка ты, в стаю белых ворон залетела розовая чайка! Вот тут-то мне и конец! Я пошел.
Спирин сорвался с места и полетел через весь зал вслед за девушкой в розовом брючном костюме. Вскоре они оба появились перед Петуниным. У девушки было милое веснушчатое лицо с голубыми глазами, узкая сухая ладонь.
Петунин глянул на друга и усмехнулся. Он знал уже, что стоит захотеть — и эта девушка будет его, потому что та смотрела на него так, как будто обрела весь белый свет.
Петунин был смугл, узколиц, со впалыми щеками, резко очерченным ртом и большими серыми глазами в темных ресницах. Когда Петунин веселел, глаза его лучились, сияли, звали, обнадеживали и — ничего не сулили.
— Ну-с, Афродита, давайте знакомиться, — предложил Артем.
— Я не Афродита. Я — Люся.
— Очень мило, Люся. Присаживайтесь. — Артем пододвинул стул, а Спирин поспешно схватился за бутылку с шампанским.
— Это вот Спирин. Вы видите его? Ученый человек. Только что...
— Артем Сергеевич, — взмолился Спирин.
— Ну, полно, Николай Захарыч, полно прибедняться... Вы знаете, Люся, этот человек только что выступал с докладом. Он сконструировал новую мартеновскую печь. Блестящий доклад, знаете ли... И вот — мы здесь... И вы с нами...
— Люся, что вам заказать? — торопился Спирин, все больше расцветая.
