балкона вниз на верхушки молодых тополей, медленно и жестко сказала:
— Я ухожу от тебя. — Он взглянул на нее изумленно. Она отвела глаза. — Душа болит.
— Ну, поезжай куда-нибудь, проветрись, — пробормотал он.
— Ездила, — усмехнулась она.
— Ну, хорошо. — И это «хорошо» у него получилось хрипло, отчужденно, и он сам понял, что, наверное, надо сказать ей что-то другое, нежное и убедительное — и не мог.
Он долго не мог поверить, что этих глаз, этого родного, привычного наклона ее маленькой черной головы у его плеча никогда не будет и он станет жить один, бродить по комнатам длинными ночами, когда чаще всего, просыпаясь, чувствуешь себя маленьким и затерянным и томишься, ждешь, как великого избавления от темных дум, светлого утра. Это он уже и раньше испытал, когда уезжала куда-нибудь Елена. Больше всего он боялся одиноких ночей.
Артем еще раз глянул на письмо и опустил руку над огнем: «Все, Елена, все. Кто-то теряет, кто-то находит».
Но потушил Петунин загоревшийся угол письма. Свернул листок, спрятал.
И медленно встал и пошел рубить тальник для скрадка.
7
Густой горячий рассол вытекал из котелка и быстро уходил в белый песок. Юлия наклоняла, придерживала крышкой котелок и ждала, когда сольется весь рассол, чтобы отваренные шампиньоны переложить в ведерко, а котелок наполнить снова. Рядом с ней, положив голову на лапы, лежал Рой, шевелил хвостом, морщил нос и косо смотрел — куда уходит такой вкусный запах.
Юлия удивлялась, как много у нее сегодня времени — смотреть на желтые стога соломы, на высокое осеннее небо и — думать.
А по небу быстро и легко плыли облака, медленно тянулись к югу косяки журавлей, и в их курлыканье вмешивался далекий заоблачный гул самолета.
Юлия проводила взглядом журавлей, повесила котелок над огнем, принесла охапку соломы и села у костра, рядом с ней лег и щенок.
«Журавли улетают. Дни улетают. День за днем, день за днем. Миг жизни. Птиц может остановить пуля, а что может остановить день, который хотелось бы продлить до бесконечности? Ничто. День — миг. И жизнь — миг. И вот я. Я сижу между землей и небом на леске, на пучке соломы, я — живая песчинка... И от Стеллы я ничем но отличаюсь. Она привязана к Тишке, я — к Артему. Я же знала, что у него была жена. А может, и есть?»
«Есть только миг между прошлым и будущим, и этот миг называется — жизнь», — говорил два года назад Артем в ресторане, где они неожиданно встретились. Она была с анестезиологом Витей и Стеллой. Справляли день рождения Вити. Но как-то так получилось, что после того как раскланялись, глаза все встречались и встречались, а потом заиграл оркестр, и Артем пригласил ее на танец. Потом они убежали и умчались на такси от анестезиолога Вити и от Стеллы, и от его друзей, и от самих себя. В ту ночь что-то бросило их друг к другу — кто из них от чего бежал: от одиночества ли или от усталости? Тогда она об этом не думала. Так зачем же думать сейчас? Что она знала тогда о нем? Ничего. А сейчас что она знает о нем? Ничего. Совсем ничего. Недавно Киреев пришел к ней домой — искал Артема, сидел, пил чай и пьяно говорил:
— На Петунина зол Сухарев. За что, не знаешь? Ты, конечно, не знаешь. А я — знаю. Сухарев уму завидует. Чужому уму завидует. Он сделал так, что меня не взяли на место Петунина. Мне, видишь ли, дева, сказали, подрасти надо, освоиться, так сказать, надо в мартеновском производстве. Иди, оказали мне, пока старшим мастером... Ты слышь, дева? Я был этим тронут до глубины души. Х-ха... А за Петунина ухватились. Надо думать, сделают его со временем заместителем директора по коммерческой части. А что? И сможет. Петунин все сможет. Если захочет...
Киреев сидел весь вечер, ждал Артема и убеждал Юлию, что, мол, Петунин придет. Сюда, к ней, придет. Куда же ему еще идти? Некуда...
А Юлии уже не хотелось, чтобы Артем приходил, когда он захочет. Она устала ждать, прислушиваться к чужим шагам в коридоре и вздрагивать от звонка в дверь. Ей не хотелось быть зависимой. Ей хотелось, чтобы он приходил всегда. Все больше она чувствовала, что уже в сети, из которой не выпутаться. Но эта сеть ей теперь была необходима. Иногда она пыталась проявлять самостоятельность — убегала в какие-то компании, с кем-то танцевала, вела праздные разговоры и ловила себя на мысли, что рвется назад, к своей двери, будто там стоит большой голодный ребенок. Ее ребенок. Стоит и ждет. И убегала назад. Металась по комнате, опять прислушивалась к чужим шагам. Ждала.
Иногда он приходил.
— Он придет, — говорил ей Киреев. — От таких не уходят. Сухарев — стерва, — продолжал между тем Киреев. — Если бы я ему поклонился, он бы, может, и помог. Но я не хочу ему кланяться. Не хочу. И точка...
— А Петунин ему когда-нибудь кланялся? — поинтересовалась Юлия.
— Нет, наверное... А почему ты об этом спрашиваешь?
— Тогда, на вечере, что-то кричал Сухарев...
— А ты как думаешь, может ли кому-нибудь и когда-нибудь кланяться Петунин?
— Не знаю.
— А я — знаю. Никому. Никогда. — Вздохнул. — Тебе вот разве... Ты люби его, дева, люби. Не ошибешься...
— Киреев, ты знал жену Петунина?
— Знал.
— Расскажи.
Киреев пытливо глянул,, помолчал, шлепнул ладонью по халатику, что висел на подлокотнике кресла.
— Знаешь, закончить МГУ, знать несколько языков, объездить Европу — и работать в нашей многотиражке — тоже не ахти какая радость. Она что-то писала. Но то, что я читал, — очерки, зарисовки, — было совсем неплохо. Что-то было в них стремительное, непонятное. Иногда вечерами она нам читала лекции по философии, истории, рассказывала о странах, о том, что видела и что думала. Те вечера мне дали много...
— Она умна?
— Умнее не встречал.
— Судя по тому, как ты о ней говоришь, еще и красива.
— А это кто как понимает красоту... Ты вот — красивей, но ты не в моем вкусе. Больно в тебе много успокоенности, уверенности. А Елена была Еленой...
— Каждому свое.
— А, да что я тебе говорю... не вернется она сюда. Будет изводить свою душу на познании мира. А зачем? Поиски абсолюта?..
— Он любил ее?
— Наверное. По крайней мере, мне так казалось.
— Он любил. Ты любил. Что же она от таких мужиков убежала? — с усмешкой в голосе спросила Оля.
— Давай закурим!.. А почему любил? Я, может быть, вот-вот ринусь в конец света за ней. Хотя — нет... Куда уж... А убежала. Так кто ж вас поймет, баб, что вам надо?
— В основном, совсем немного — бабского счастья. А без него хоть познавай мир, хоть не познавай, ищи абсолют или не ищи — один черт впереди одиночество.
— Ну, тебе-то это не грозит.
— Грозит не грозит...
