что мы русские. Мы хотим независимости Польше, потому что мы хотим свободы России. Мы с поляками, потому что одна цепь сковывает нас обоих'. Он видел освобожденную Польшу не шляхетско- аристократической, а демократической. 'Со слезами и плачем написал я тогда ряд статей, глубоко тронувших поляков', — вспоминает Герцен в 'Былом и думах'.
В 1861 году в Польше возникла тайная, революционная организация 'Комитет русских офицеров в Польше' во главе с поручиком Андреем Потебней. Эту организацию называли иногда 'погебненской', такой авторитет завоевал в ней поручик. 'Комитет' на первых порах занимался ведением революционной пропаганды среди русских войск, расквартированных в Польше. Позже 'Комитет' слился с обществом 'Земля и воля'. Герцен и Огарев сначала переписывались с Потебней, а в 1862 — 1863 годах он четыре раза посетил их в Лондоне. Через Потебшо, таким образом, осуществлялся и контакт с 'Землей и волей'. Но долгое время Герцен и Огарев не могли определенно ответить на вопрос, заданный им 'Комитетом русских офицеров': что он должен делать в случае восстания в Польше… 'Не стрелять в поляков' — это было ясно, об этом писали Огарев и Герцен в 'Колоколе'. Но этого было мало. Ответ они дали через полгода. Он сводился к тому, что при восстании в Польше нужно поддержать восставших и, главное, способствовать распространению восстания на Литву, Белоруссию, Россию — слить их с восстанием, которое (как надеялись Герцен, Огарев, Чернышевский) вспыхнет в России.
Статьи Герцена в пользу борющейся Польши имели широкий резонанс. 'Старик Адам Чарторюкский со смертного одра прислал мне с сыном теплое письмо…' В Париже депутация поляков-эмигрантов поднесла Герцену адрес. На нем стояло четыреста подписей. К подписавшим адрес присоединились позже и другие — письма шли и из Алжира, и из Америки. В январе 1862 года в Гейдельберге на обеде, устроенном в честь сына Герцена, поляк, оставшийся неизвестным, произнес речь, в которой были такие слова: 'Мы, которым счастливый случай позволил встретить русских, не похожих на тех, которые служат орудием деспотизма… которые разделяют светлый образ мыслей Герцена, мы умеем различать русский народ от русского правительства и его приверженцев'. Все это не снимало, естественно, и существовавших разногласий по ряду вопросов, которые возникли между издателями 'Колокола' и представителями национально- освободительного движения Польши.
Подошла осень 1862 года. Отношения между польскими и русскими революционерами вступали в решающую фазу ввиду стремительно и неуклонно приближающейся 'польской грозы'. Начинались переговоры. Сначала между представителями польской повстанческой организации и издателями 'Колокола' — в сентябре. Потом между той же организацией и обществом 'Земля и воля' — уже в Петербурге — в начале декабря. Целью переговоров было создание союза для совместной борьбы против царизма.
Примерно за год. до этих событий Герцен и Огарев получили письмо из Сан-Франциско, датированное 15 октября 1861 года. Письмо начиналось строками: 'Друзья, мне удалось бежать из Сибири…' Письмо было от Бакунина, он извещал, что 'после долгого странствования по Амуру, по берегам Татарского пролива и через Японию' прибыл в Сан-Франциско. Он рвался в Лондон, жаждал дела, была готова и программа: '… Буду у вас служить по
Он приехал к новому, 1862 году, и друзья с удовлетворением отметили, что хоть он и постарел телом, но все так же молод душой. Все так же 'способен увлекаться, видеть во всем исполнение своих желаний и идеалов, и еще больше готов на всякий опыт, на всякую жертву…'.
Трудно, конечно, гадать относительно того, как бы приняли Герцен и Огарев Бакунина, знай они об его 'Исповеди', написанной в Петропавловской крепости, и письме Александру II. В ней Бакунин не только каялся (покаяние могло быть и тактическим приемом), но эта исповедь была под стать ренегатской 'Исповеди' Кельсиева.
Во всяком случае, вместо крепости Бакунин очутился в Иркутске, под крылышком своего дяди Муравьева, генерал-губернатора Восточной Сибири. Бакунин женился, обзавелся домом… и, устроив себе что-то вроде командировки, сумел бежать в Японию, а затем в Америку.
Герцена связывала с Бакуниным старинная дружба. 'Правда мне мать, но и Бакунин мне Бакунин' — так ответил Герцен доктору Белоголовому, когда тот попытался склонить издателя 'Колокола' напечатать материал против Бакунина. Белоголовый со слов своих друзей иркутчан обвинял Бакунина в том, что он в бытность свою в Сибири держал сторону хозяина края — генерал-губернатора Муравьева. Герцен, конечно, видел все недостатки Бакунина, но считал, что они 'мелки', а между тем эти 'недостатки' правильнее было бы назвать просто авантюризмом, мелкобуржуазным анархизмом.
К осени 1862 года 'страстным вопросом жизни' для Бакунина стало польское дело. Как всегда, торопя время, принимая желаемое за действительное, он в разговорах с польскими представителями форсировал события.
Польское восстание назревало, это было очевидно. Но назревало оно в условиях спада революционной волны в России. Можно ли было при этих условиях ожидать крестьянских выступлений в России в поддержку поляков? Герцен и Огарев полагали, что восстание надо было готовить, а для этого нужно время. Кроме того, степень участия в восстании русских революционеров они ставили в зависимость от того, как поведут себя поляки относительно главного земского вопроса и провинций.
Бакунин же считал, что пора 'поднимать знамя на дело', а там 'все будут, чем захотят быть', принимая, по выражению Герцена, 'второй месяц беременности за девятый'. Это был своего рода приступ 'революционной чесотки'.
В один из сентябрьских дней, вспоминает Герцен, пришел Бакунин и сообщил, что Варшавский Центральный комитет прислал двух членов для переговоров.
— Одного из них ты знаешь — это Падлевский, другой — Гиллер. Сегодня вечером я их приведу к вам, а завтра соберемся у меня, — надобно
Вечером Бакунин пришел не с двумя, а с тремя поляками. Третьим был Милович. Он зачитал письмо Центрального национального комитета издателям. Смысл его Герцен определил так: '…Через нас сказать русским, что слагающееся польское правительство согласно с нами и кладет в основание своих действий
В канун восстания 1863 года, еще в 1862 году, Огарев обратился к 'Комитету русских офицеров в Польше', где разъяснял свой взгляд на неотвратимо грядущие события и определял ту позицию, которую, на его взгляд, должны занять офицеры русской армии. В частности, он писал: 'Мы понимаем, что вам нельзя не примкнуть к польскому восстанию, какое бы оно ни было; вы искупите собой грех русского императорства; да сверх того, оставить Польшу на побиение без всякого протеста со стороны русского войска также имело бы свою вредную сторону безмолвно-покорного, безнравственного участия Руси в петербургском палачестве'. Герцен сказал свое мнение о несвоевременности восстания польским патриотам. Падлев-ский попытался разубедить его, опираясь на свое знание Петербурга. Герцен же и в переговорах, а затем через 'Колокол', в 147-м номере которого были опубликованы письма издателей Центральному польскому комитету и русским офицерам в Польше, твердо заявил: 'На Руси, в сию минуту, вряд может ли быть восстание'. Значит, русские офицеры должны сделать все, чтобы Польша не выступила до того, как к подобному выступлению будет готова Россия. 'У нас ничего не готово. Крепко устроенный круг офицерский существует, сколько нам известно, только у вас…'
