публику. Герцен не раз повторял, что только труд писателя, ученая карьера не смогут его удовлетворить. Но именно в Вятке он задумывает и частично осуществляет несколько литературных работ и пишет ряд статей. Какая-либо иная, так сказать, практическая деятельность была недоступна для политического ссыльного.
Александр Иванович в Вятке отчетливей, чем где-либо и когда-либо, почувствовал и попытался осмыслить соотношение личного и общественного начал в его жизни. '…У меня никогда не было жизни так сосредоточенной в личных отношениях, чтоб хоть на время забыть всеобщие интересы; напротив, я со всем огнем любви жил в сфере общечеловеческих, современных вопросов, придавая им субъективно- мечтательный свет'. Проблема взаимоотношений личного и общественного нашла свое отражение и в его повестях.
Именно в Вятке Герцен возвращается к литературно-художественным опытам, начатым еще в тюрьме. И нет ничего удивительного, что попытки создать художественные произведения были сделаны в неволе, а затем продолжены в ссылке, 'что хуже камеры'. В тюрьме в распоряжении Герцена фактически не было книг, кроме грамматики итальянского языка. Не оказалось необходимых книг и в Вятке, для того чтобы продолжить прерванное самообразование в области наук социально-политических и философии. Поступления нужных изданий из Москвы от друзей были нерегулярными. Оставалась только переписка с Натальей Александровной. И он писал Наташе чуть не каждый день, а то и по два раза в день. В Вятке Александр Иванович еще не предполагал, что эпистолярный жанр станет впоследствии формой, в которую выльется целый ряд его выдающихся сочинений. Это потом, когда писались 'Былое и думы', Герцен даст оценку письмам: 'Письма — больше, чем воспоминанья, на них запеклась кровь событий, это самое прошедшее, как оно было, задержанное и нетленное'.
Наташа заменила Герцену аудиторию, в которой он нуждался всегда. И все же письма письмами, а мысли, настроения, наблюдения и размышления над жизнью, над самим собою, идеи, возникшие от соприкосновения с идеями иных людей, искали своего воплощения и оформления в произведениях законченных, не сиюминутных, как письма.
И, лишенный возможности вести серьезные научные занятия, Герцен обращается к иной, художественной, форме выражения своих мыслей и идей, выражения с помощью образов. Эта тяга к воссозданию идей средствами искусства была присуща Герцену с самого начала его самостоятельного творчества.
Позже, в 1859 году, он писал сыну Александру: 'Чтением человек переживает века, не так, как в науке, где он берет последний очищенный труд, а как попутчик, вместе шагая и сбиваясь с дороги'. Герцен сам признавался, что в нем одновременно и параллельно был сильно развит и научный и художественный интерес. В тюрьме Герцен написал 'Первую встречу' ('Германский путешественник') и 'Легенду'. В Вятке он продолжил работу над этими двумя произведениями беллетристическими, а также заново перебелил написанную еще до ареста статью 'Гофман'.
Герцен тщательно отделывал свои статьи, очерки, повести, поэтому и работа над ними продолжалась по многу месяцев. Он часто прерывал написание одной вещи, захваченный новыми идеями и замыслами. Этим и объясняется, что многое из того, что Герцен начал писать в Вятке, так и не было завершено, а позже или потеряло для него интерес, или было признано несовершенным. А 'дурно написанное' он не хранил, и впоследствии большая часть литературного наследия молодого Герцена пропала. Но если судить по письмам к Наталье Александровне, то можно согласиться с утверждением тонкого знатока литературных свершений своего времени, впоследствии человека, близко стоявшего к кружку Герцена, — Павла Васильевича Анненкова, что вся жизнь Герцена была заполнена 'пожирающей' деятельностью воображения. 'В портфелях его было заготовлено множество статей; планов, начатков, даже драматических сцен, и притом в стихах'.
'Легенда' была начата и завершена еще в Крутицах и переправлена Наталье Александровне. 21 февраля 1835 года Герцен писал ей: 'Статью ты получила, слышал я сейчас; прошу обратить внимание на IV главу (разговор игумна, с эпиграфом из Августина), это, может, лучшее, остальное все — гиль… Твое беспристрастное мнение о ней…'
Эта начальная редакция остается неизвестной. В Вятке же 'Легенда' была значительно переработана. Житие св. Феодоры, евангельская легенда, положенная в основу очерка, стала материалом, аллегорией, с помощью которой Герцен попытался раскрыть противоборствующие мнения вокруг учения социалистов- утопистов. 'Легенда' написана достаточно витиеватым языком. И не случайно Герцен опасался, что если его 'Легенда' найдет доступ к читателю, то тот не поймет аллегорический смысл слов того же игумена (на которого Герцен просил обратить внимание Наташи): 'С живым словом в душе, с пламенною верой, с пламенной любовью ко всему человечеству и к каждому человеку идет он (апостол. — В.П.) в общество людей. Для их блага переносит гонения и страдания; в их души, не отверстые истине, зароняет слово веры…'
Аллегория нуждалась в предисловии. А кто его напечатает? И при жизни Герцена она так и не была опубликована. Зато Наталья Александровна долго находилась под обаянием 'Легенды'. Герцен же к ней вскоре остыл и даже выговаривал Наташе, что она восхищается 'не-поправленным' вариантом. 'Мысль ее хороша, но выполнение дурно, несмотря на все поправки…'
Через два года Герцен, уже во многом отрешившийся от возвышенно-романтических, мистических настроений, произносит приговор всем аллегориям, написанным ранее. (Впрочем, он после 'приговора' снова возьмется за аллегории.) 'Аллегорию 'Неаполь и Везувий' хоть я и сам писал, но не понимаю, это так-таки просто вздор — вообще я писал аллегории тогда, когда дурно писал'.
Но вот 'Германский путешественник', или, как потом Герцен переименовал свой очерк, 'Первая встреча', также написанный в Крутицах, аллегорией не был. В Вятке в 1836 году он вновь переписывает очерк и посылает его Наталье Александровне. Наташа 'в восторге'. Да и сам Герцен и через два года, когда он так самокритично отверг 'Легенду', считал, что 'Германский путешественник' — лучшее из всего им написанного. 'Я люблю его…' Николай Сазонов, которому этот очерк посвящался, также высоко отозвался о 'Первой встрече'. Герцен в письме к Наталье Александровне от 30 января 1838 года приводит его слова: '… эта статья, как заметил Сазонов, невольно заставляет мечтать о будущем'.
'Первая встреча' открывается сценой светского разговора в гостиной. Речь идет о французской литературе. Среди собравшихся присутствует 'путешественник', который рассказывает о встрече с творцом 'Фауста', как он именует Гёте. Не понравился 'путешественнику' великий мыслитель. Он вне времени, вне политики, он 'пишет комедии в день лейпцигской битвы и не занимается биографией человечества', а ведь всякий великий писатель, по мысли Герцена, не может, не должен стоять в стороне, оставаться безразличным к политическим событиям. Он не имеет права подсчитывать лишние пары чулок, которые сносил из-за того, что во Франции произошла революция.
'Великий человек живет общею жизнию человечества: он не может быть холоден к судьбам мира, к колоссальным обстоятельствам; он не может не понимать событий современных…' И это, конечно, не столько упрек в адрес Гёте, сколько политическое кредо самого Герцена. 'Германский путешественник' был переименован в Вятке, стал называться 'Первая встреча' потому, что уже в марте 1836 года был готов новый очерк — 'Вторая встреча' ('Человек в венгерке'). Сначала именно этот очерк и был озаглавлен 'Первая встреча', но затем Герцен решил соединить два очерка, и 'Германский путешественник' стал 'Первой встречей', а 'Человек в венгерке' — 'Второй встречей'.
Забегая вперед, нужно сказать, что была задумана и 'Третья встреча' ('Мысль и откровение'). Но текст 'Третьей встречи' утерян, и если судить по упреку Натальи Александровны, которой Герцен обещал прислать его ('…а ты не хочешь даже и продолжать'), очерк так и не был дописан.
Как самостоятельные очерки 'Встречи' не увидели свет. Но 'Первая встреча', ее живой, жизненный материал Герцен широко использовал при создании 'Записок одного молодого человека'.
Общение в Перми со ссыльным поляком Цехановичем ('Вторая встреча'), с тем самым, который подарил на прощание Герцену звено цепи, а Герцен ему — запонки, нашла свое место отдельными фрагментами ('большой обед') в 'Записках одного молодого человека'. Она же в более сжатом виде присутствует еще и в 'Былом и думах'. И в романе 'Кто виноват?' использованы бытовые детали, запечатленные в очерке.
'Вторая встреча' резко отличается по тону от романтической патетики 'Легенды', хотя романтические нотки и слышатся порой, когда Герцен рисует облик 'человека в венгерке', в глазах которого 'было что-то от
