исцеление. Герцен быстро разочаровался в повести. 11 ноября l836 года он пишет Наташе: 'Повесть остановилась. Занятия другие есть'. Еще через полгода Герцен приходит к убеждению, что 'писать повести, кажется, не мое дело'. Текст 'Елены' был все же послан с Кетчером Наташе, но и Кетчер, который пытался пристроить повесть в 'Сыне Отечества', сделать этого не сумел, а может быть, и не захотел. Но потом долго грозил Герцену, говоря, что, 'если ты не напишешь новой статьи, — я напечатаю твою повесть, она — у меня!'
15 января 1837 года был день рождения Витберга. Втайне от новорожденного его друзья во главе с Герценом готовили 'живые картины'. Герцен на следующий день после празднования писал Наташе: 'Я был антрепренер, директор и пр…Картины сочинил я, и ты узнаешь в них мою вечную мысль, мысль о Наташе. 1 -я представляла Данта, утомленного жизнию, измученного, изнуренного, — он лежит на камне, и тень Виргилия ободряет его и указует туда, к свету; Виргилий послан спасти его Биатричей. Дант был я, и длинные волосы, усы, и борода, и костюм средних времен придал особую выразительность моему лицу'.
Когда представление кончилось, Витберг 'взошел на сцену и со слезами, долго, долго жал в своих объятиях…', потом подошел к Герцену, из-за спины вытащил что-то, смутно напоминающее хомут. Но при ближайшем рассмотрении это оказался венок, очень неумело сплетенный… из лаврового листа, который хозяйки кладут в суп. Но Герцен был тронут и 'жал руки этого дивного человека'. Что же, и в Вятке у Александра Ивановича выпадали по-настоящему светлые праздничные минуты. Герцен отписал отцу: 'Я могу против 15-го января 1837 года поставить отметку: от души весело провел время'.
Герцену пришлось по сердцу амплуа актера, и он с удовольствием согласился участвовать в подготовке любительских спектаклей. Для начала поставили одноактную комедию 'Марфа и Угар, или Лакейская война' А. А. Корсакова. Герцен был доволен собой. 'Я играл — и притом хорошо вчера, перед всем городом, слышал аплодирование, радовался ему и был в душе актером'. Но сцена — это только средство на время отвлечься от давящих мыслей. 'Вот тебе во мне новый талан… могу идти в бродячие актеры'.
За эти два года уже не раз сердце согревалось надеждой на скорое окончание ссылки, мечталось о близком свидании с отцом, матерью, Наташей. Но пока всякий раз эти грезы рассыпались. И тогда Герцен, по его же словам, 'глупел', 'сердился'. Но как только появлялся новый слух, Александр Иванович воскресал, и… 'Я теперь ничего не делаю, не могу ви о чем думать, кроме об отъезде', — пишет он Наталье Александровне. Но это было не совсем так. Зимой 1337 года Герцен много думал о будущем. Тяжелые это думы, когда за плечами всего 24 года и вопрос стоит так: 'Писать или служить?' Литературное поприще кажется Герцену неудовлетворительным, так как в ней нет настоящей жизни, 'служить — сколько унижения, сколько лет до тех пор, пока моя служба может быть полезна?'
А 'полезность' службы Герцен видит прежде всего в том, насколько служебное положение, поле его деятельности будут споспешествовать исполнению 'великого дела' — дела освобождения народа. Но об этом в письмах только намеки, и не прямые, а иногда очень своеобразные. Например, отклик Герцена на известие о том, что Ник женился. 'Огарев принадлежит великому делу (курсив мой. — В.П.) еще более, чем мне, а своим друзьям — столько же, сколько и своей возлюбленной'. 'Великое дело' — так шифруется борьба с тронами и пушками, расстрелявшими декабристов, дело, которому они присягнули на Воробьевых горах.
Наталья Александровна очень близко к сердцу приняла герценовское 'писать' или 'служить'. Она поняла это 'или — или' по-гамлетовски. Догадываясь о своем влиянии на Александра, ответила категорически: '…Сколько бы ты ни сделал службой, все будешь обыкновенный служивец, каких много, потому что тебе указан путь, поставлены границы…
А писать… о! тут не проложенная уже дорога, не истоптанная уже, нет, ты можешь открыть тут себе целое поле и только сам проложишь себе дорогу и только сам пойдешь по ней! И можешь тогда быть несравненно полезнее себе и другим'. Эти мысли варьируются в письмах Натальи Александровны, она надеется убедить Александра в своей правоте.
Наследник престола цесаревич Александр Николаевич собрался в поездку по России. Он первый представитель Царского рода, кто побывает в Сибири. По пути в Сибирь великий князь заглянет и в Вятку. Весть об этом повергла Тюфяева в панику и в то же время подхлестнула к административному рвению необычайному. Тюфяев пытался рассуждать здраво. Прежде всего в Вятку цесаревич поедет в экипаже по тем дорогам, которые надлежит губернатору содержать в отменном состоянии. А по вятским проехать без поломки экипажа попросту невозможно. Безрессорная телега, добротно сколоченная, — вот единственный 'экипаж', способный преодолеть ухабы, канавы и грязь. Но цесаревича в телеге не повезут. Значит, готовиться к высочайшему посещению нужно начинать с дорог. Их засыпали, кое-как ровняли согнанные из окрестных сел и деревень крестьяне. В вятских городах, которые будет проезжать наследник, заново красились заборы, ремонтировались деревянные тротуары. Заботы об этом переложили на плечи домовладельцев. Каждому вменялось возле своего дома починить или заново выложить тротуар.
Потом в Вятке каламбурили, что Тюфяев споткнулся на вдовьем тротуаре в городе Орлове. Да, и этот тротуар сыграл свою роль в падении Тюфяева. А дело было так: бедная вдова из Орлова заявила, что у нее нет средств для того, чтобы купить доски и починить тротуар. Городничий о сем 'вдовьем бунте' донес губернатору. Губернатор думал недолго. Нет средств? Нет досок? Выломать полы в доме вдовы, замостить ими тротуар за казенный счет. А затем взыскать, и если понадобится, то и дом вдовы с торгов продать. Все в духе Калибана, Тюфяев остался верен себе.
Наследник должен был прибыть в Вятку 19 мая. Какая обида! Вот бы потешить его высочество праздничным гуляньем в честь Николая Хлыновского!.. Но празднества 23-го, наследник к тому времени укатит дальше. Тюфяев раздумывал недолго — явление чудотворной в руках человеческих, вернее, губернаторских. А губернатору желательно, чтобы икона явилась не 23-го, а 19-го. Архиерей со смирением благословил сии перемены, и депеша об 'угощениях' наследника, приготовленных вятским губернатором, поскакала в Петербург к самому царю.
Тюфяев был уверен в высочайшем утверждении 'меню'. Но просчитался. 'Государь, прочитавши, взбесился и сказал министру внутренних дел: 'Губернатор и архиерей дураки, оставить праздник, как был'. И вместо высочайшего одобрения Тюфяев получил высочайший нагоняй. Губернатор после этого и вовсе потерял голову. Ничем иным нельзя объяснить его распоряжение схватить в Орлове всеми там почитаемого купца за то, что он пообещал доложить наследнику о безобразиях с полами бедной вдовы. Купец был доставлен в Вятку городничим, водворен в больницу и 'заподозрен в сумасшествии'. Что же, Тюфяеву такие трюки не впервой, однажды он объявил уже полоумным доктора Петровского. Да и 'высочайший пример' перед глазами — Чаадаев.
Из Петербурга пришло повеление: во всех губерниях, по которым проследует наследник, приготовить выставки всякого рода изделий края. Причем регламентировалось расположить экспонаты 'по трем царствам природы'. Тюфяев оказался в затруднении: что сие означает? Никто из чиновников пояснить тоже не мог. И тут-то губернатор вспомнил о Герцене. Канули в прошлое дни губернаторского благоволения к ссыльному, но что поделаешь? Герцена призвали на совет. Оказывается, кандидата университета вовсе не затрудняют эти три царства. Он с детства помнил книгу С.-Г. Гмелина 'Путешествие по России для исследования трех царств естества'. Губернатор скрепя сердце поручает Герцену готовить выставку.
Герцен с интересом распределял по трем царствам присланные с мест 'земные произрастания' и 'мануфактурные и промышленные изделия из металла и дерева', вотские наряды, чугунные решетки. Его особенно привлекала возможность показать быт вотяков, который он пристально изучал, когда писал статью 'О Вятке'. Дай Александру Ивановичу волю, он бы выставил летнее жилище вотяка — куа, или куало, — легкую постройку из тонких бревен, без окон, пола, потолка и печи, с дырявой крышей из драни. Пусть полюбуется будущий император всероссийский, как живут его верноподданные.
Но разве Тюфяев разрешит? Да и архиерей заартачился, ему-то известно, что у вотяков куало не только жилище, но и храм, где обитает воршуд, — домовое божество, в куало приносят жертвы и вершат молитвы. Тюфяев, конечно, не разрешил. Зато Герцену удалось раздобыть несколько комплектов вотских национальных одеяний. Вотяцкие женщины достаточно консервативны в отношении одежды, поэтому у них сохранились короткие кафтаны-безрукавки (шот-дерем) синего цвета со множеством оборок на спине. Приобрел Герцен и айшон — своего рода кокошник, он выше старорусских, а в основе его лежит цилиндрическая коробка, свитая из бересты. Айгдон спереди украшали серебряные монеты, свисающие на
