'Нет, для меня выбора нет, я должен остаться, и если раскаюсь, то скорее в том, что не взял ружье, когда мне его подавал работник за баррикадой на Place Maubert'. Позже Герцен уточнит это свое решение. Он оставался, чтобы вести открытую борьбу, говорить свободно. 'За эту речь я переломил или, лучше сказать, заглушил на время мою кровную связь с народом, в котором находил так много отзывов на светлые и темные стороны моей души, которого песнь и язык — моя песнь и мой язык…'
И опять потянулось время день за днем, серое, скучное. 'Внутри все было оскорблено, все опрокинуто, очевидные противуречия, хаос; снова ломка, снова ничего нет…' 'Время это осталось у меня в памяти как чадный, угарный день'. Герцен хватался за книги и откладывал их, не дочитав, 'смех не веселил', вино, которое ранее подогревало, теперь 'тяжело пьянило'. Домашнее затворничество вдруг сменялось театрами, но 'музыка резала по сердцу'. Под стать Александру Ивановичу была настроена и Наталья Александровна. После июньских дней она писала Грановскому: 'Мы переживем нашу смерть… Иногда мне видится тюрьма, цепи, гильотина…' Даже в самые мрачные дни ссылок Герцен не испытывал такого отчаяния.
К концу 1848 года во Франции, в Париже, появляются изгнанники других стран, 'хористы революции', как называл их Герцен. Реакция выбрасывала из Австрии и Германии, Италии 'женихов революционной Пенелопы'. Они плохо понимали политическое положение Франции после Июньских дней, все еще считая ее средоточием Революционных дел. 'Они твердо верили, что их поражение — минутная неудача'. Герцен знал, что это не так, и все-таки по временам 'верил еще в побежденных, верил в падших, верил в чудотворную силу мощей, в их нравственную могучесть'.
Он сознательно 'старался быть непоследовательным'. Это было тем более нетрудно, что и у него пока еще теплилась надежда, что вскоре произойдет новый взрыв, 'характер взрыва будет страшный', — уверяет Герцен московских друзей в письме от 8 ноября 1848 года, '…вообразите, что будет, когда весь пролетариат в Европе станет на ноги'. Как хотелось верить! Вот и Жан Батист Боке, отсидевший в тюрьме четыре месяца, едва выбравшись из нее, прибежал к Герцену и стал заверять его, что революционеры 'так заткнут за пояс июньские дни, такой зададут праздник, что от бульваров следа не останется'.
Герцен был искренне рад освобождению Боке и поспешил известить об этом знакомых. Видимо, для того чтобы как-то материально поддержать Боке, он предлагает ему стать учителем его детей.
Вскоре Герцены перебираются на новое местожительство — близ бульвара Madelaine. Квартира огромная, превосходно отмеблированная, но мрачная. Сюда, в эту квартиру, все чаще и чаще стали заглядывать политэмигранты. Они были довольно наслышаны о Герцене, влекло их к нему и широкое хлебосольство богатого русского барина. Здесь 'можно было встретить немцев, итальянцев, румынов, сербов, венгров, — вспоминает австрийский эмигрант Раш. — Каждый день стол накрывался на двадцать приборов для бедняков, которые садились за него, быть может, потому, что у них не было средств пообедать в ресторане'.
Чтобы получить доступ в дом Герцена, не требовалось никаких рекомендаций, он был открыт для всех изгнанников. Тот же Раш получал от Герцена очень значительные суммы для венских эмигрантов, причем Александр Иванович всякий раз просил не называть его имени при передаче денег. Новые знакомые — люди очень разные я по убеждениям и по темпераменту. Иногда это обилие лиц утомляло Герцена, и он под каким-либо благовидным предлогом убегал из дома, заходил в политические клубы, участвовал в 'трех- четырех банкетах'. Но здесь все та же говорильня, холодная баранина, кислое вино; наборщик, переводчик, социалист-утопист Пьер Леру, Этьен Кабе, писатель, проповедник 'мирного коммунизма', и хор, поющий 'Марсельезу'. Приглядываясь к новым знакомым, Герцен делает неутешительный вывод: 'У французов и немцев, так же, как у итальянцев, такая ограниченность, такая невозможность широкой натуры, что руки опускаются'. Европа, лучших представителей которой он наблюдает, вызывает неясные, неоформившиеся, но тревожные, даже тоскливые предчувствия. В эти дни Герцен не находил себе места, в спорах был не столько остроумен, сколько резок. Так они и схватились с Джемсом Фази, швейцарским политическим деятелем и ярым противником социализма. Их познакомил Николай Сазонов, и этому знакомству суждено было перерасти если не в дружбу, то на какое-то время в приятельские отношения, но они никогда не могли бы стать единомышленниками.
31 декабря Европа, жившая по Григорианскому календарю, отметила наступление нового, 1849 года. В доме Герценов новогодних празднеств не было. Для русских новый, 1849 год наступал еще через 12 дней.
12 января в обширной квартире Герценов необычно пусто. В столовой стоит высокая ветвистая елка. И хотя она расфуфырилась игрушками, фонариками, блестками, от нее не веет тем рождественским и новогодним уютом, праздничной приподнятостью, ожиданием чего-то таинственного и доброго, ожиданием, которое всегда сопровождало этот праздник в России.
Наталья Александровна выглядит усталой, потухшей. Она всякий раз вздрагивает, заслышав цоканье копыт на улице. Подходит к окну и с облегчением вздыхает, проводив взглядом экипаж, миновавший подъезд их дома. Ей так не хочется, чтобы сегодня праздничный стол напоминал 'арлекина'. Да, да, она так и отписала Тучковой: 'Наше общество теперь, как арлекин, ужасная пестрота'. Сегодня будут только свои. Прежде всего — 1ервеги, Тургенев, ну и кто-нибудь из русских. Хозяин Дома и сегодня не изменил своим привычкам — пошел почитать вечерние выпуски газет.
Зная, что Герцен прочитывал все газеты, которые ему удавалось добыть, можно предположить, что он читал и 'Новую Рейнскую газету'. На ее страницах Маркс и Энгельс не раз писали о событиях в Венгрии. Герцен был уверен, что после всех поражений в Центральной Европе революционное движение обретет новый очаг не где-нибудь, а поближе к славянским землям, в Венгрии, Галиции. Об этом писал в 'Новой Рейнской газете' Фридрих Энгельс: 'Дело мадьяр далеко не так плохо, как хочет нас уверить подкупленный черно-желтый энтузиазм'. А вот и слова Кошута, вождя революции, о котором Герцен говорит с неизменной симпатией: 'Если мы не разобьем императорские войска на Лейте, то разобьем их на Рабнице; если не на Рабнице, то разобьем их у Пешта; если не у Пешта, то на Тиссе, но во всяком случае мы их разобьем'.
Но ни Герцен, ни Кошут не знали об истинных планах русского императора Николая I. В венгерских же событиях именно ему довелось сказать последнее слово. Когда грянула февральская революция во Франции, Николай I был полон воинственных намерений, надеясь во главе монархической коалиции изолировать революцию пределами Франции, не дать ей расползтись по Центральной Европе. Но то было весной 1848 года. А летом того же года Николай всецело занят своими домашними делами. Губернаторы, жандармские генералы из пограничных губерний шлют тревожные депеши, не скупясь на подробности, просто легендарные. Из Ковенской губернии сообщают, что Литва полна слухов: вскоре придут в Литву французские войска. В Смоленской уточнили: французы будут 'к духову дню, но не воевать, а вешать помещиков', и придут они 'с белыми арапами, дабы дать вольность'.
Одесса и вовсе отличилась: 'В бозе почивший великий Князь Константин Павлович еще жив… и недавно его видели… в Одессе и Киеве, откуда цесаревич писал к брату государю императору, что он будет к его величеству в гости, по какому случаю просит не устилать дорогу шелками и коврами, а панскими головами'.
Слухи, слухи слухи. И крестьянские волнения чуть не по всей России. А тут еще холера. Она вползла в Петербург. И по всей России свирепствуют пожары, только за весну 1848 года число их перевалило за 5 тысяч, а впереди было лето. Русские войска мобилизованы, но теперь Николай I уже не уверен, что он бросит их в Европу. Похоже, в России пахнет бунтами 'похуже пугачевских'. И только в середине 1848 года император успокоился насчет положения внутреннего. Правда, летом ему померещилось, что революционная Европа все же движется походом на Россию. Но теперь Европа, по его мнению, стала мало-помалу 'выздоравливать'. Во Франции контрреволюция. Там теперь господствует 'партия порядка' во главе с палачом парижского пролетариата Кавеньяком. Как ни ненавидел русский император слова 'республика', 'президент', но и он пишет: 'Кажется, во Франции Луи Наполеон будет президентом; ежели только держаться будет в политике правил, соблюдавшихся Кавеньяком, — то нам все равно, и признать его можем'. Николай I убедился, что ему нечего опасаться Европы контрреволюционной. В июне в Валахии началось движение за независимость, была объявлена конституция, русский представитель бежал, как бежал и сам господарь Валахии. Русский корпус занял Яссы, восстановил старый порядок, оккупировал Молдавию. Николай ожидал международных осложнений, военного конфликта с Турцией, да и с Англией тоже. Но конфликта не последовало. Английское правительство было озабочено подъемом рабочего
