женского воспитания сосредоточенность женщины на проблемах любви. В 'Былом и думах' в отступлении, названном им 'Раздумье по поводу затронутых вопросов', он сказал это с полной определенностью: 'Я отрицаю то царственное место, которое дают любви в жизни, я отрицаю ее самодержавную власть и протестую против слабодушного оправдания увлечением'.
Любил ли Герцен Наталью Алексеевну или то были лишь страсть и увлечение, быстро перегоревшие, как она утверждала: 'осталось дружеское расположение и желание покоя'. Во всяком случае, она тому немало способствовала. И уже через три года после сближения с Тучковой Герцен безнадежно констатирует в письме к сыну, что личная жизнь его окончилась бурями и ударами 1852 года.
Герцен склонен был считать, что причиной всему нрав Natalie, о чем и писал Тате в письме-исповеди: 'Я тебе скажу с полнейшей откровенностью — фонд дурного в ее натуре идет из двух источников: ревность и необузданность. Она может любить людей — и из ревности делать над ними бог знает что. Если б я не видел ясно, что главное чувство в ней — привязанность ко мне (в какой бы форме она ни выражалась) — многое было бы иначе'.
И не случайно именно Тата уже после смерти Натальи Алексеевны заметила как-то, что о роли Тучковой в жизни Герцена 'нужно писать с осторожностью'. 'Нужно помнить, что она очень страдала и что все-таки ей были присущи и хорошие стороны'.
9 февраля 1857 года хоронили Станислава Ворцеля. Провожая в последний путь этого самоотверженного борца за демократию, гроб несли вместе с поляками Огарев, Герцен и его сын Александр.
Ворцель был человеком, близким герценовскому дому. Мейзенбуг писала о нем: 'Больше всех (имеются в виду эмигранты, бывшие в 1853 — 1856 годах в доме Герцена. — В.П.) мне нравился один поляк, его мученический облик возбуждал во мне сострадание и уважение. Это был Станислав Ворцель, потомок одной из самых знатных аристократических фамилий Польши… Богатый, знатный, счастливый в семейной жизни, отец многочисленных детей, он все безоговорочно посвятил борьбе за независимость отечества, когда разразилось польское восстание'. Польша была его 'путеводной звездой', говорит Мейзенбуг и подчеркивает его 'великую', 'благородную' душу. Герцен называл Ворцеля 'праведником': 'Ворцель принадлежал к великой семье мучеников и апостолов, пропагандистов и поборников своего дела, всегда являвшихся около всякого креста, около всякого освобождения'.
В день похорон, вернувшись домой, Герцен, По его словам, долго сидел в раздумчивости, решая печальный для себя вопрос: 'не опустили ли мы в землю' вместе с Ворцелем, 'не схоронили ли с ним все наши отношения с польской эмиграцией?'. Ворцель был ему добрым помощником, поддержавшим его в Лондоне сразу же, как только Герцен приступил к созданию ВРТ, — делу, как считал Герцен, 'наиболее практически революционному'.
Ворцель был примиряющим началом во всех многочисленных недоразумениях, которые возникали между русскими поборниками демократии и польскими патриотами. Недоразумения имели вполне реальные основания. 'Мы шли с разных точек — и пути наши только пересекались в общей ненависти к петербургскому самовластью'… Он уподоблял отношения русских и поляков отношениям товарищей по тюремному заключению — 'мы больше сочувствовали друг другу, чем знали'.
Герцен не уставал 'знакомить', сближать русских и польских борцов за свободу. В 1854 году в статье 'Польско-русский революционный еоюз' он писал: 'Те из русских, кто не понимает, что независимость Польши есть в то же время освобождение России, — не революционеры, не свободомыслящие, они не с нами'. Статья была опубликована в газете 'Польский демократ', органе польской эмиграции. В 1859 году со страниц 'Колокола' Герцен обратился к польским патриотам, разъясняя им, что не следует смешивать русский народ с правительством, что, кроме 'правительственной России', есть другая, 'кроме Муравьева, который вешает, есть Муравьевы, которых вешают…' Так писал Герцен в статье, где, по его словам, были изложены 'главные основы' его убеждений. Статья называлась 'Россия я Польша'.
Герцен признавал, что, как и Италия и Венгрия, Польша 'имеет неотъемлемое, полное право на государственное существование, независимое от России'. Он настаивал на том, что Россия и Польша могут идти 'одной дорогой' к новой свободной жизни. Он видел будущее единение Польши и России как федерацию, но был далек от мысли навязывать ее полякам: 'Если Польша не хочет этого союза, мы можем об этом скорбеть… но не предоставить ей воли — мы не можем…'
Император всероссийский Александр II Николаевич чуть ли не ежедневно вспоминал предсмертные слова отца своего Николая: 'Не в добром порядке передаю тебе дела'. Какой уж там порядок, когда со всех сторон жандармские генералы и губернаторы доносят: крестьяне убили помещика, подожгли имение, разобрали инвентарь, зерно. Работные люди побили кольями воинскую команду, призванную их усмирить. А Польша? А Финляндия? Но самое страшное — это, конечно, крестьянские восстания. Новый царь хорошо помнит, как еще при покойном батюшке в 1854 году было объявлено о наборе в морское ополчение, с тем чтобы сформировать флотилию для защиты балтийского побережья. Набор объявили по четырем губерниям — Петербургской, Олонецкой, Тверской и Новгородской. Что тут поднялось! Среди крестьян утвердился слух: 'Кто добровольно запишется в ополчение, тому воля с чадами и домочадцами'. И в Рязанской, Тамбовской, Владимирской, да и других 'внутренних губерниях' крестьяне требовали, чтобы их записали в ополчение. Пришлось посылать войска.
А на следующий, 1855 год опять набор в общегосударственное ополчение, и снова слухи — воля тем, кто запишется. А в Малороссии и вовсе заговорили о том, что крестьян призвали 'в казаки' и есть указ освободить их от крепости да наделить еще и помещичьей землей. И еще через год, в 1856-м, десятки тысяч крепостных, снявшись с насиженных мест, семьями двинулись в разоренный войной Крым. И снова тот же всепобеждающий слух: кто поселится в Крыму — тому воля. Тут уже не годами, месяцами считать приходится. 1857-й: восстание в Мегрелии…
Ведь, кажется, все уже сделано для того, чтобы освободить крестьян. Еще в манифесте по поводу заключения Парижского мира в 1856 году было сказано: 'Да утверждается и совершенствуется ее (России. — В.П.) внутреннее благоустройство; правда и милость да царствуют в судах ее, да развивается повсюду и с новой силой стремление к просвещению и всякой полезной деятельности, и каждый, под сению законов, для всех равно справедливых, всем равно покровительствующих, да наслаждается в мире плодами трудов невинных'.
И разве же он не уничтожил печально-знаменитый 'бутурлинский комитет' по цензуре, разве же он не возвратил оставшихся в живых декабристов, да и из петрашевцев кое-кого простил, за границу разрешил ездить, а как доносят агенты III отделения, неблагодарные подданные толпами хлынули в Лондон, к Искандеру. А Искандер? Ни один секретный указ для него не секрет. Теперь же 'Колокол' взялся за рассмотрение проектов 'Положений о крестьянах, вышедших из крепостной зависимости'.
Освобождение крестьян с землей, освобождение от помещичьей повинности и помещичьей власти! А вот мелкопоместные, едва узнали о проектах, чуть не бунт учинили: никакого освобождения, никаких наделов, иначе они по миру пойдут. Царь понимает их. Но, право, лучше, как он еще в 1856 году говорил предводителям московского дворянства, освободить сверху, нежели ждать, когда они сами освободят себя снизу.
Среди некоторой части дворянства поговаривают уже не об освобождении крестьян, а о конституции. Их не удовлетворяют проекты, составленные дворянскими губернскими комитетами, они 'не соответствуют общим потребностям'. И это написано в 'адресе' на имя царя. А тверские депутаты дворянского комитета и вовсе потребовали предварительной реформы суда, администрации, цензуры. Александр пришел в ярость. Эти дерзкие до крайности заявления неуместны. Депутатам указать, 'что, имея в виду высочайшею властью одобренный порядок своих действий, они не должны были утруждать его императорское величество ходатайством, к изменению сего порядка клонящимся, и… не имели права подавать подобную просьбу за общим всех подписей'.
Ни император, ни его ближайшее окружение не понимали, что в России сложилась ситуация, которую впоследствии В.И. Ленин охарактеризовал как 'революционную'. Ленин писал в статье 'Крах II Интернационала': '…Революция невозможна без революционной ситуации, причем не всякая революционная ситуация приводит к революции. Каковы вообще говоря, признаки революционной ситуации? Мы наверное не ошибемся, если укажем следующие три главные признака: 1) Невозможность для господствующих классов сохранить в неизменном виде свое господство; тот или иной кризис 'верхов', кризис политики
