Тамара положила на стол сумку, в которой лежал галстук, повесила пальто.
— Тамара, быстрее, — напомнила еще раз Зинаида Антоновна из кухни.
— Иду, — посмотрев на сумку, отозвалась Тамара. Возле умывальника она увидела в зеркале свое лицо.
— У… трусиха… — разозлилась сама на себя.
— Что ты? — спросила тетя Зина, недослышав.
— Я не люблю вот эту девчонку…
— Какую? — удивилась Зинаида Антоновна.
— Вот эту, — показала Тамара на себя в зеркале.
— За что же ты ее не любишь? — подойдя к племяннице, спросила тетя.
— Она — трусиха… И та милая женщина, которая стоит рядом, тоже.
— Почему?
— Она побоялась открыть добрым людям тайну кованых ящиков.
— Но они все же узнали.
— Благодаря пионерам.
— На них эта женщина и рассчитывала, — улыбнулась Зинаида Антоновна.
Тамара круто повернулась:
— А та женщина знала, что в нашем саду зарыты ящики?
— Узнала только в тот день, когда закапывали листья.
— И открыла тайну ящика обманщику. Зинаиду Антоновну передернуло — это был уже допрос и обвинение, — но она сдержала себя:
— Она не могла договориться с братом.
— А брат ее знал все?
— Знал, — Зинаида Антоновна почувствовала, что Тамаре нужно говорить только правду.
— И молчал столько лет?
— Он забыл о них.
— А когда ему припомнила однажды в саду эта женщина?
— Вспомнил.
— Чтобы снова забыть?
— Такой он…
— А я не хочу быть такой, не хочу! — Тамара бросила на руки тетке полотенце и выбежала из кухни.
Зинаида Антоновна сразу же все поняла. Тамара встретилась с Лешей и Юрой. Ребята ей все рассказали. Девочке стыдно за отца и тетку. И все же Зинаиде Антоновне понравился задиристый тон племянницы, бунт двенадцатилетней девочки против несправедливости. «Тамара взрослеет, выходит на свою дорогу», — с удовлетворением подумала она. Но когда открыла дверь в комнату племянницы и увидела ее в красном галстуке, встревожилась:
— Что это за спектакль? — Это еще только генеральная репетиция, — ответила Тамара и решительно направилась в столовую.
За столом уже сидели мать и отец. Они как будто не обратили внимания на появление дочери, но Тамара знала, как сердится сейчас отец: опоздание на обед было недопустимым нарушением порядка.
— Мне можно сесть за стол? — спросила тихим голосом, словно опасаясь испортить аппетит родителям.
Леопольд Антонович, склонившись над тарелкой, продолжал есть. Мать задвигалась на стуле.
— Сначала следует извиниться и попросить прощения, — сказала она и повернулась в сторону мужа, глазами спрашивая: «Не так ли, Леопольд?»
— Извините за опоздание… — виноватым голосом попросила Тамара.
Ей довелось постоять возле стула в ожидании разрешения сесть еще несколько томительных минут, пока отец наконец поднял голову, чтобы выразить свое недовольство поведением дочери, и — увидел на ней красный галстук. О, это было уже не только нарушением порядка, это была целая революция!
— Что это значит?! — блеснул стеклами очков Леопольд Антонович. В его голосе — вопрос и угроза.
Тамара вздрогнула и, заикаясь, начала объяснять:
— Ах, галстук… Это… у нас репетиция… я торопилась… забыла снять…
— Какая репетиция?
К счастью, она вспомнила в этот момент про спектакль, который собирались вместе с Лешей и Юрой поставить в «клубе», и, уже осмелев, начала импровизировать:
— Мы готовим постановку… спектакль… Мне в спектакле дали роль девочки… По пьесе она не пионерка, но очень хочет вступить в пионеры, а родители ей не разрешают… И тогда она попросила у одного мальчика галстук, примерила и немножко походила в нем… Это так по пьесе… На репетиции я надела галстук, а вернуть его мальчику… забыла…
— Ну, если это по пьесе в спектакле, тогда другое дело…
— Погоди, Аннушка, — наконец заговорил отец. — Театр — великое искусство, не шуточная игра. Нельзя сравнивать разные вещи… — И, повернувшись к дочери: — У тебя музыка, и терять время попусту — не разрешаю.
Снимая пальто, Лешка услышал голос матери, доносившийся из кухни:
— Нечем кормить, Менделька. Сено дорогое. Дочь приехала, надо справить ей обнову. Студентка же!
— Я вам, Антониха, продам Маргариту так, как никто не продаст. Уж в этом вы можете не сомневаться.
— И жалко мне ее. Кормила она нас в самые тяжелые годы. Это еще матери-покойницы корова. И дом ее. У нас не было ни кола, ни двора. Мать хотела, чтобы я вышла за богатого. И был такой жених. А я полюбила Антона и ушла к нему. Мать моя, женщина властная, сказала, чтоб ноги моей не было в ее доме. Все: и дом, и постройки, и огород отписала брату. А когда война началась, брата на войну взяли. Погиб, бедняга. Жена его с двумя детишками тоже не поладила со свекровью, уехала к своим в деревню. Там все же легче, чем в городе. И осталась мать одна. Стала просить-молить меня: вернись, дочка. Посоветовались мы с Антоном, хоть не люб он теще — вернулись…
— А муж ее, матери вашей?
— Бросил он ее. Еще девчонкой я была. Влюбился в Юстыну, тетку мою, сестру матери, все бросил и уехал с ней в Америку. Меня хотел забрать, а брата ей оставить. Пожалела я мать. Не поехала. Свой дом родной дороже. Но тоже потом ушла…
Лешка слушал, затаив дыхание. Так вот что происходило на этом дворе, по которому он бегает, не задумываясь: отсюда ушел на фронт его дядя Володя и погиб на войне. Отсюда уехал далеко в Америку, может быть, скитается в поисках работы… его дед.
— Да что это я, — вдруг спохватилась мать, — начала с коровы и во куда заехала. Да, коровка была хорошая. С телушки я ее растила… Состарилась уже. Антон давно говорил — пора ее продать. Да разве ж он сумеет!
— Не говори мне про Антона. Он токарь. А я меняю шило на мыло. Свое возьму, а чужого мне не надо.
— Так и я прошу, Менделька, помоги…
Лешке все стало ясно. Он вздохнул: жаль Маргариту. Вошел в комнату. Янка с открытой книгой в руке, глядя в потолок, учил стихотворение:
