Самогон крепостью ниже пятидесяти пить просто противно, это вам скажет каждый знающий человек. Поэтому я не жлоблюсь, пусть будет его меньше, но качество страдать не должно. Уточняю – само слово «самогон» я по мере возможности стараюсь употреблять как можно реже, поскольку оно как бы осквернено людьми невежественными и злобно-завистливыми. Предложи им выпить – не откажутся, но сколько же в них при этом будет снисхождения, пренебрежения, какие причудливые гримасы они будут при этом изображать своими мордами, как будут морщить свои носики, простите, свои иссине-фиолетовые носы, хотя лучше и правильнее этот их нарост на лице назвать рубильником.
Вот так я с ними, вот так.
Дальше шла завершающая стадия, впрочем, ее можно назвать заметанием следов преступления. Чего уж там темнить и валять дурака – самогоноварение согласно нашему законодательству есть деяние преступное, а в устах наших мыслителей даже презренное. Но, ребята, поднесите им рюмочку-вторую, поднесите, и вы с удивлением обнаружите, что люди они неплохие, что с ними и поговорить можно на разные темы, и анекдот им можно рассказать, и сами они могут кой-чего припомнить из своей не слишком-то нравственной жизни, не слишком, не слишком... А если вы поднесете им третью, то наверняка расстанетесь друзьями.
Ладно, продолжим, единственное, что меня оправдывает в этом противоправном занятии, так это то, что я не торгую своим напитком, и не потому, что так уж богат, все проще – я не знаю человека, у которого хватило бы денег по достоинству оплатить мою работу.
Да, такая гордыня.
И, простите за длинное слово, небезосновательная.
Ополоснув и убрав все оборудование, выплеснув в унитаз остатки закваски, от которой шел кисловатый запах обесчещенности, я некоторое время просто любовался зеленоватого стекла банкой, стоявшей посредине небольшого кухонного стола. Любовался молча и даже, может быть, слегка потрясенно. Банка стояла значительно и весомо, она была совершенно прозрачна, в ней играли огоньки электрической лампочки, а главное – в ней таился праздник.
Так мне казалось.
Глупый был, наивный.
В то время для очистки самогона я пользовался марганцем. В этом способе есть некоторые недостатки, но это другой разговор, уже для профессионалов. Так вот, для очистки у меня есть маленькая серебряная ложечка, не для чего другого я ее не использую, это было бы кощунством. Набрав ложечку порошка, я всыпал его в банку. Жидкость тут же приобрела малиново-свекольный цвет. К утру он потускнеет, сделается глухо-коричневым, а потом, поглотив сивушные масла, марганец осядет на дно черным маслянистым слоем.
К вечеру следующего дня я отцедил осадок и получил напиток еще более прозрачный, но уже без самогонного запаха, который, между прочим, многим нравится.
Теперь предстояло главное, ради чего я все и затеял, – высыпал в бутыль распустившиеся к тому времени цветы багульника и его окрепшие листья. Потом, ладонями истерев в пыль высохший папоротник, я и этот бурый порошок высыпал в банку.
Как и у каждого настоящего мастера, были у меня еще некоторые секреты, мною же и открытые, но о них не буду, потому что это все-таки секреты, а кроме того, они не имеют значения для тех загадочных событий, которые начались через неделю.
Да, ровно через семь дней, как и советовал обладатель клочковатой бороды в поздней электричке Москва – Звенигород, я снова отцедил через хорошую аптечную вату получившийся напиток и понял, что продукция готова, осталось разлить ее по бутылкам – емкость ноль семьдесят пять, стекло прозрачное, настоящие пробки. Никакой пластмассы, никаких кукурузных початков, свернутых в рулончики газетных клочков – это вообще самое страшное, что может встретиться в нашем деле.
И наступает момент, когда я присел к телефону – кого бы пригласить на дегустацию. Из трех номеров откликнулся один – Володя Пашуков оказался дома.
– У меня все готово, – сказал я голосом простым и усталым, как может сказать мастер, закончив очередное свое произведение – скрипку, живописное полотно, ювелирное изделие, симфонию, роман, произведение, которое потребовало от него усилий долгих и изнуряющих.
– Иду, – сказал Володя и положил трубку.
Володя жил в большом многоэтажном доме на окраине Немчиновки, и я знал – через полчаса он постучит в дверь. Его не остановит жена Калерия Александровна, не остановят плачущие дети, и даже если в поселке Немчиновка в это время будут проходить танковые учения, артиллерийские стрельбы и ковровые бомбометания, если будет проходить облава на особо опасную банду, а все улицы и переулки будут перекрыты и блокированы, даже если цунами из Индийского океана дотянется злобными своими волнами до Немчиновки... Все это вместе взятое его не остановит. Через полчаса он постучит в дверь, приоткроет ее и, просунув в просвет свою маленькую, сухонькую мордочку, спросит негромким голосом:
– Я не опоздал?
Все так и получилось – ровно через полчаса раздался стук, дверь приоткрылась, показалась Володина мордочка в круглых очках, и он спросил:
– Я не опоздал?
Уже темнело, синие зимние сумерки становились все насыщеннее, уличные фонари набирали силу, и в их свете крупные и даже какие-то величавые снежинки медленно опускались на землю и укладывались, укладывались, казалось, в заранее приготовленные для них места. Я вышел на крыльцо, чтобы убедиться, что Володя не забыл закрыть калитку, – как обычно, он забыл ее закрыть, видимо, торопился, боясь огорчить меня опозданием. Я прошел к калитке, полюбовался совершенно пустой и нарядной в снегопаде улицей, даже частые Володины следы от дороги к калитке выглядели украшением, они напоминали причудливую заячью вязь. Вроде совсем немного времени прошло с тех пор, как тут пробежал Володя, а следы его прямо на глазах теряли четкость, сглаживались в снегопаде и, похоже, скоро совсем исчезнут.
Жена моя, узнав, что придет Володя, и все поняв правильно, подхватила детишек и ушла к соседке на долгие зимние посиделки. У той тоже были детишки, и мне можно было не беспокоиться – там не будет скучно.
– Как жизнь? – спросил Володя, присаживаясь к столу.
– Течет.
– Что на повестке дня?
– Багульник.
– Это хорошо, – одобрил он, еще не представляя, какие жизненные испытания уготовила ему судьба.
Настойка на багульнике с папоротником действительно оказалась неплохой. Для знающих и понимающих могу сказать, что вкус у настойки получился какой-то странный, растительный – не то запах растертой в ладонях свежей травы, не то... Даже не решаюсь произнести... Да, ребята, да... Вернее, даже не запах, а общение... Сырой земли. Не глубинной, упаси боже, не могильной, нет, – живой, приятной земли, на самой поверхности, пронизанной корешками, листиками, червячками, муравьями... Как бы это сказать... Пришли вы в лес, легли на солнечную полянку, опустили лицо в траву и вдохнули в себя...
Вот так примерно.
И еще одно...
Напиток давал хороший, качественный хмель. Поясню... Водка дает дурь и аппетит. И все. Виски я отношу к нечестным напиткам – количество выпитого и результат почти никогда не совпадают, от ста граммов можно рухнуть, от двухсот можно ничего не почувствовать. Водка, несмотря на все свои недостатки, которые обычно проявляются к утру, напиток честный, тем она и привлекает многомиллионные массы жаждущих хоть ненадолго уйти в параллельный мир. Вина, особенно домашние, это вообще нечто непредсказуемое – могут отняться ноги, может затылок взорваться от дикой боли, может прийти ощущение, что по вашей груди в данный момент проезжает наполненный булыжниками грузовик, и стоило ему въехать задним своим колесом на вашу грудь, как мотор заглох. От домашнего красненького случается иногда и кое- что более кошмарное.
Качественный хмель может дать добросовестно изготовленная чача, болгарская или чешская
