Выполняйте.
– Да нет никакой женской логики, – махнул пряником Гордюхин. – По одним законам живем.
– А ты, Леша? – спросила Касатонова.
– Ну, что сказать, если не логика, то ее особенности, конечно, есть. Капризность, неустойчивость в суждениях, готовность принять любую точку зрения, если ее высказывает человек, приехавший на «Мерседесе», а если он еще и хорош собой, ростом где-нибудь за сто восемьдесят, прилично одет... то вообще полный отпад. Женщина убежденно, искренне и самоотверженно будет отстаивать любую глупость, если она накануне сделала новую прическу, надела новые туфли, побывала на берегу моря и вернулась с загаром. То есть ее суждения полностью зависят от самочувствия, от того, как она выглядит, с кем в данный момент беседует. И она будет искренне уверена в какой-то своей никому не ведомой правоте, в чем бы эта правота ни заключалась. Если все это имеет какую-то связь с логикой, то я связи не улавливаю. Нет ее.
Касатонова молча прихлебывала крепкий горячий чай, откусывала от пряника маленькие кусочки и смотрела в пространство, которое простиралось между двумя мужчинами – она как бы не видела ни одного, ни другого.
– Заступитесь, Николай Степанович, – обратилась она к Гордюхину.
– Трудная задача, Екатерина Сергеевна.
– То есть вы согласны с Алексеем?
– Может быть, формулировки жестковаты, но по сути... он недалек от истины. Мне так кажется.
– Все, что сказал Алексей, – полная чушь. Он говорил не о женщинах, он говорил о своей подружке. Да, Леша? – участливо спросила Касатонова.
– Во всяком случае, моя подружка, как ты ее называешь, в эту схему вполне укладывается.
– А когда она в нее уляжется, еще место остается?
– Да, небольшое такое тепленькое местечко.
– Как, ты говоришь, ее зовут? Эсмеральда?
– Арчибальда, – Алексею не понравились слова матери, и он посерьезнел.
– Вот видишь, Лешенька... Когда только что ты топтался по мне ногами, по моему самолюбию, по моей гордыне... все было хорошо и справедливо. Но когда я осмелилась чуть-чуть с тобой не согласиться... ты посуровел. Ты заметил, как посуровел?
– Я посуровел, когда ты перешла на личности.
– Ну и чем же я затронула твою красавицу? Я усомнилась в ее достоинствах? Ничуть. Ты же в моих усомнился. И сказал мне это в глаза. А я продолжаю пить чай, и улыбка блуждает на моих устах. Делаю вывод – женщины лучше держат удар.
– Нет, мама, – улыбнулся Алексей. – Это ты лучше держишь удар.
– Спасибо, сынок. Но я продолжу. Женская логика все-таки существует, Николай Степанович. И выражается она не в капризности и бесконечной уверенности в какой-то своей, никому не ведомой правоте, как выразился недавно один из участников нашего разговора... Да, Леша?
– Внимательно слушаю тебя, мама.
– Согласитесь, Николай Степанович, интуиция у женщин выше. Результативнее. У меня нет никакого криминального опыта, но я подсказала следователю Убахтину, что отпечаток пальца убийцы надо искать на пульте управления телевизором.
– Согласен, было дело.
– И сейчас, вот только сейчас я поняла, чем отличаются снимки, которые сделали вы, от снимков, которые через три минуты сделал убахтинский фотограф.
– Неужели?! – восхитился Гордюхин.
– Да, Николай Степанович, да. И если у нас зайдет об этом разговор, я выдам эту тайну. Но продолжу. Давайте согласимся, что мир, в котором мы живем, – это мир мужчин, они хозяева жизни. А наша сестра на подхвате. Мы – лакеи, прачки, уборщицы в доме, который называется мир. А лакеям позволено поступать по своей, лакейской, низкой, корыстолюбивой логике. Мы хитрим, изворачиваемся, лукавим точно так же, как это делают все лакеи мира. Глядишь, что-то обломится, что-то удастся урвать, пока хозяин отвлекся со своими высокими гостями.
– В этом что-то есть, – согласился Гордюхин.
– В этом правда жизни, а не что-то, – поправила Касатонова. – Поэтому женщины расчетливее или, скажем иначе, бережливее. У них меньше возможностей, они зависимы. Мы можем надеяться только на свою предусмотрительность, мы больше обстоятельств принимаем в расчет, для нас важны тон, жест, взгляд, громкость голоса, цвет галстука, запах лосьона. Мы наматываем на ус все, чем мужчина может легко и безнаказанно пренебречь. Я внятно выражаюсь?
– Вполне, – кивнул Гордюхин.
– Часто все эти мелочи оборачиваются большей раскованностью в поступках. Как у детей... Я слабее, значит, мне можно. Мне это можно, потому что все равно отвечать тебе. И так далее. Некоторые называют это капризностью... Нет, это нечто совсем другое. Это попытка уравняться, встать с колен, как-то о себе заявить. Леша, ты со мной согласен?
– Как ни странно... Да.
– Последние события в нашем доме, печальные события, неожиданно подтолкнули меня к мысли... Женщины по жизни незаметнее, они как бы более замаскированы.
– Интересно! – Гордюхин уловил в словах Касатоновой нечто знакомое, может быть, просто привычное словосочетание. – Насчет маскировки я не подумал, честно говоря.
– Нет-нет, Николай Степанович. Я говорю о другом. Не о маскировке. По жизни мы менее заметны. Основные поступки совершают все-таки мужчины. Совершено убийство? Конечно, это сделал мужчина. Угнана машина? То же самое. Сделано открытие? Даже вопросов не возникает. Вот пример... Вы подходите к подъезду и спрашиваете у старушки... Кто-нибудь заходил в дом? Нет, отвечает бабуля, никто не заходил. А заходила женщина. Но бабуля ее в упор не увидела, если, конечно, на ней не было шляпы в перьях.
– Вывод? – спросил Алексей.
– Мы живем на другом уровне. На более тонком. Не буду уточнять, какой уровень главнее. Это неважно. Повторяю, мы живем на ином уровне, более тонком. Отсюда иная логика поступков. Иное понимание событий, а часто – иные выводы.
– Вы намекаете, что убийца – женщина? – спросил Гордюхин, которого трудно было сбить с толку изящными рассуждениями. Жизнь, прожитая среди людей чреватых, настороженных и готовых в любой момент выкинуть какой-нибудь невиданный доселе фортель, приучила Гордюхина во всех самых замысловатых рассуждениях видеть нечто простое и очевидное, более того, он считал, что, кроме простого и очевидного, в мире и нет ничего. А если что-то кажется непонятным и запутанным, то это может означать только одно – его пытаются обдурить, ему пудрят мозги и вешают лапшу на уши.
Услышав вопрос, Касатонова оборотила к Гордюхину изумленный свой взор и некоторое время рассматривала гостя с нескрываемым восхищением. И не нашлась ответить ничего, кроме коротенького словца:
– Да.
Их разговор в этом месте прервался, поскольку резко и даже с каким-то раздражающим напором прозвенел звонок. Алексей сидел к аппарату ближе других и поднял трубку.
– Слушаю, – сказал он с некоторой расслабленностью, почти с ленивым равнодушием. – Говорите.
Но тут же выражение его лица, поза, жесты резко изменились. Он подался вперед, глаза его заметались по комнате, время от времени в беспомощности останавливаясь то на Касатоновой, то на Гордюхине, словно он нуждался в помощи, но еще не решился, к кому из них обратиться в первую очередь.
– Да... Понял... Все понял... Когда? А сейчас? Уже?! Понял! Буду! Буду! Буду!
Обессиленно положив трубку на аппарат, он откинулся на спинку кресла и закрыл глаза. Ни Касатонова, ни Гордюхин не мешали ему в борьбе с самим собой, ни о чем не спрашивали, не торопили с разъяснениями.
Наконец Алексей распрямился, широко открытыми, но, похоже, невидящими глазами осмотрел комнату, скользнул, не задерживаясь, взглядом по матери, по Гордюхину, нервно хихикнул.
– Докладываю, – решился он произнести первое слово. – Пожар потушен.
