— Тут вот снимки... Надо бы как-то... Я не знаю... — Анфертьев, поколебавшись, переступил порог, несмело приблизился к столу, забирая носками туфель внутрь, и почтительно положил перед Квардаковым ворох фотографий. И каких — играющих глянцем, отражающих солнечное окно, важные бумаги, самого Квардакова, искаженного, как в кривом зеркале.
Едва взглянув на один снимок, на второй, Квардаков онемел. Онемел, и все. А чего удивляться? Несмотря на отдельный телефон и право пользоваться служебной машиной, Борис Борисович слышал смешки за спиной, привык он и к молчаливым ухмылкам, с которыми выслушивали его вопросы и замечания, короче, жил на заводе без почета и уважения. А давайте-ка припомним да призадумаемся, так ли уж часто нам делают подарки? Редко. Да и делают ли... Чаще подарком просто откупаются, расплачиваются, свидетельствуют. А тут... Борис Борисович был снят крупным планом, красивый, умный, уверенный в себе руководитель. А кто вокруг? Вокруг какие-то хилые типы, да и те в тени, в нерезкости, да и срезаны как-то наперекосяк — от того одно ухо торчит, у кого затылок оттяпан безжалостными анфертьевскими ножницами, тот рукой прикрылся, будто преступник какой, а в центре — Борис Борисович Квардаков.
— Елки-моталки! — искренне воскликнул он и от нахлынувших чувств опустил узел галстука, подпиравший кадык. — Да ты настоящий мастак, Вадим! Кому-нибудь показывал?
— Нет, никто не видел... Может, думаю, не понравится...
— Что ты! — И Борис Борисович, схватив снимки, несолидно сорвался с места, выскочил в коридор, чтобы позвать кого-нибудь поделиться радостью, предстать таким, каким он видел себя в мыслях, во сне и в президиуме. Послышался частый стук его каблуков по лестнице — Квардаков рванулся вниз, в бухгалтерию, в диспетчерскую, где всегда было полно народа.
Не теряя ни секунды, Анфертьев подошел к старому, пошарпанному столу зама, выдвинул правый ящик. Прислушался. Вынув из кармана напильник, он на передней планке ящика сделал несколько надпилов, из стеклянной пробирки высыпал металлические опилки, которые собрал при обработке Ключа. Голоса в коридоре слышались достаточно далеко. У него было не меньше минуты времени. Изготовленным Ключом он с силой вдавил опилки в податливое дерево планки, чтобы отпечатались и срез Ключа, и толщина бородки, и главное — чтобы опилки поглубже ушли в дерево, чтобы не смахнул их Квардаков рукавом или бумагами. После этого Анфертьев задвинул ящик на место и обессиленно упал в кресло заместителя директора завода товарища Квардакова Бориса Борисовича.
«Послушайте, Квардаков! Что вы делали на этом столе?» — Следователь остановится у раскрытого ящика и проведет пальцем по верхней планке.
«Работал!» — Борис Борисович обязательно вскинет подбородок, оскорбленно и даже с некоторым возмущением.
«Это я знаю, следы работы здесь видны очень хорошо. Спилы, царапины, опилки металла... Совсем недавно здесь действительно кто-то работал».
«Неужели вы в самом деле можете предположить, что я, задумав взять этот идиотский Сейф, вот так бы наследил на собственном столе?! Я живу в отдельной квартире! Вам не кажется, что гораздо удобнее было бы все проделать дома?»
«Вы переоценили неприкосновенность своей должности. Ну, ладно, с опилками мы еще разберемся. Отдадим на экспертизу, установим, что это за металл такой, чем сделаны эти вмятины... Разберемся. А как вы объясните остальное?»
«Что остальное? Что?!» — не сможет сдержаться Квардаков.
«А эта странная история с сумочкой вашего кассира, этот Ключ, напильники... Помните, в каком виде вы появились в бухгалтерии?»
Да, не забыть про напильнички, подумал Анфертьев и бросил несколько надфилей в нижний ящик стола. Напильнички легко соскользнули в узкую щель между папками, бланками, скоросшивателями и стали невидимыми. Они проваляются там никем не замеченные до самого следствия. А уж тогда обнаружатся обязательно.
Анфертьев поднялся с кресла и с улыбкой пошел навстречу помолодевшему Квардакову — тот входил в кабинет, не отрывая взгляда от снимков.
— Старик, я хочу тебе помочь, — сказал Квардаков так непосредственно, будто проучился с Анфертьевым все десять лет в школе за одной партой. Что делать, незавидность положения неизбежно толкает человека к пониманию того, что все люди братья.
— Помочь? Как? — осторожно спросил Анфертьев, занимая прежнее положение в шаге от стола.
— Скажи честно, тебе не надоело сидеть в нашей дыре?
— У вас на примете есть дыра пошире?
— Ха-ха! Дыра пошире... Как-то ты выражаешься непристойно... У меня есть племянник. И он работает в театре, — Квардаков поднял указательный палец, давая понять, что его племяш — не фунт изюма. — Скажем так — в одном небольшом московском театре. В центре. Среди посольских особняков и вообще. Понял?
Завхозом. И вот он вчера говорит — от них ушел фотограф.
— Ушел все-таки, — обронил Анфертьев.
— В лучший мир ушел! — строго поправил его Квардаков.
— Довели человека...
— Сам дошел. Достиг среднестатистической продолжительности жизни и ушел.
Как порядочный.
— На что не пойдешь, чтобы поддержать нашу науку — социологию, статистику, геронтологию... Ведь от меня будут ждать того же?
— От тебя будут ждать хороших фотографий!
— Снимать нынче все научились. А вот назначать... Угасло мастерство.
— Какое еще мастерство угасло? — подозрительно спросил Квардаков.
— Я же говорю — мастерство назначать.
— А! Ха-ха! Это ты очень правильно сказал. Одобряю. По себе знаю, на своей шкуре чувствую. Так вот — смотри. Могу замолвить. Все-таки не передовиков в фуфайках на морозе снимать, не свалки и металлолом, а народных артистов, красавиц.... А что, там и красавицы попадаются. Меня племяш водил как-то, показывал... Все сплошь в атласных платьях, кружевах, хахали ихние при шпагах, лентах, орденах... Обалдеешь. Опять же каждый вечер бесплатное представление, буфет... Правда, за буфет платить придется. Но ты освоишься, я в тебя верю. Бабу свою в театр поведешь, пусть культурки глотнет маленько. Нынче в театр — попробуй проникни! Станешь нужным человеком. Почет и уважение. Зуб просверлить — пожалуйста, температура прихватит — тебе больничный в карман. Продавец колбасы оставит — и то дело. Наш Подчуфарин на поклон придет. И тогда уж тебе решать, как с ним поступить, достоин ли, оправдает ли! А! Есть и побочный заработок — артисты страшно свои портреты любят, когда они в роли дворян! А если ты им размер дашь, глянец наведешь... В ногах кататься станут, позабудут все свое дворянство. Ну ладно, шутки шутками, а хвост, как говорится, набок. Подумай.
Кстати, и ставка там побольше. Опять же среди людей искусства будешь жить.
Матерятся они, правда, не меньше любого грузчика, но, бывает, и понятное слово проскочит. Подумай. Шанец такой есть.
Анфертьев стоял в сторонке и смущенно ковырял ногой плашку паркета.
Подцепив носком паркетину, он обнаружил под ней небольшое углубление, в которое мог поместиться металлический рубль, авторучка, Ключ... Главное, туда мог поместиться Ключ. Правда, плашка от такого вложения будет выступать, но это даже хорошо. Не заметить ее невозможно...
Как и положено фотографу, Анфертьев улыбался, разводил руками, прижимал их к тому месту, где, по его представлениям, должно было находиться сердце, даже приседал, слегка ошарашенный той непомерной заботой, которой окружил его заместитель директора завода. Но в это время самый-самый уголок анфертьевского глаза холодно следил за движениями Квардакова: вот он еще раз взглянул на снимки, словно бы ненадолго прощаясь с ними, бросил их в ящик и снова закрыл его. Борис Борисович не заметил повреждений. А если заметит потом, это уже не будет иметь значения, когда в кабинете был Анфертьев, зам ничего не заподозрил.
— Спасибо, Борис Борисович! Я подумаю. — Анфертьев осторожно взглянул в маленькие, узко поставленные глазки Квардакова, но увидел в них лишь доброжелательство. У двери повторил еще
