— Где? — спросила Света.
— У тебя дома.
— Кроме мебели, у меня есть еще и соседи.
— Гори они синим огнем.
— Хорошо, — сказала Света. — Но мы должны прийти раньше их.
— Придем.
В этот вечер Анфертьев впервые побывал у Светы. Это была трехкомнатная квартира. В одной комнате жили молодожены с неимоверно крикливым ребенком, во второй две сестры, состарившиеся в этой коммунальной квартире. Сестры были на удивление одинаковы в повадках, обе считали себя здесь хранительницами очага, носителями нравственности, обе ходили в длинных цветастых халатах, шаркали шлепанцами и оберегали Свету.
План был такой. Света звонит в дверь, Анфертьев остается на нижней площадке. Если дома никого нет, Света открывает дверь своим ключом и входит в квартиру вместе с Анфертьевым. Они запираются в ее комнате и делают вид, что их там нет. И только вечером, когда сестры, вернувшись из магазинов, где они работали уборщицами, сядут к телевизору смотреть программу «Время», а молодожены начнут укладывать своего вампира спать, Анфертьев выскользнет на площадку и вниз, вниз по ступенькам на свободу, подальше от блуда, распутства, от любви, от счастья и блаженства, пока цел, пока чист и не пойман. Глаза блестят, колотится сердце, плащ распахнут, пояс болтается на одной петле. И по лужам, по листьям, подальше, подальше!
Все получилось как нельзя лучше. Дома никого не оказалось. Света, приготовив ужин на скорую руку, заперла свою комнату и включила репродуктор — вроде бы забытый с утра. У них оказалось три часа чистого времени, которые они полностью посвятили друг другу. Лампу не включали, в комнате становилось все темнев, наступили сумерки, но это их нисколько не огорчало. Сестры-уборщицы обязательно увидели бы свет из-под двери, и тогда Анфертьеву не удалось бы уйти незамеченным. А так — удалось. Отойдя от дома на безопасное расстояние, он нашел окно Светы, увидел ее контур, помахал рукой и скрылся в свежей листве, освещенной фонарем.
Для Натальи Михайловны у него была приготовлена забавная история о срочной работе, неудавшихся снимках, перепроявленной пленке, которую пришлось ослаблять красной кровяной солью, но потом красная кровяная соль дала такое зерно, что пришлось все начинать сначала... Но эта история не понадобилась, поскольку Наталья Михайловна была озабочена своими взаимоотношениями с пылинками — последнее время они вели себя слишком уж нахально.
— Картошка на плите, — сказала она, услышав движение за спиной.
Анфертьев пошел на кухню, тщетно пытаясь вытравить из своих глаз сумасшествие любви и счастливой ошалелости. Опасаясь встретиться взглядом с Натальей Михайловной, Анфертьев присел к телефону и позвонил Вовушке. Тот отозвался сразу, неожиданно близко.
— Привет, старик, — сказал Анфертьев. — Ты не возражаешь, если я буду называть тебя дон Педро? — спросил и тут же спохватился, ужаснулся — не сказал ли чего лишнего? У него со Светой установилась игра:
«Ты не возражаешь, если я расстегну эту маленькую вредную пуговицу?» — «Не возражаю». — «Ты не возражаешь, если я...» — «Не возражаю», — отвечала она, не дослушав. И сейчас вот вырвалось.
— Не возражаю, — ответил Вовушка. — Но ты можешь меня называть и с приставкой «фон».
— Побывал?
— Недолго, совсем недолго. А я уже начал забывать твой голос.
— Это нехорошо, — заметил Анфертьев. — Нельзя забывать голоса родных и близких. Как поживает испанский меч?
— Ничего. Висит, улыбается. Скучает по Толедо. Он тебя помнит, чем-то ты ему понравился. Что Танька?
— Нормально. Спасибо. Леших рисует, кикимор, недавно вурдалака изваяла.
— А красавица жена?
— Спасибо.
— А сам?
— Спасибо.
— Старик, что случилось? — спросил Вовушка.
— Случилось? Ничего. По тебе маленько соскучился.
— Темнишь!
— В наши края не собираешься?
— Собираюсь. Через неделю.
— Ну, давай! Посидим, поокаем. Хорошо?
— Хорошо-то хорошо, да чует мое сердце, что ничего хорошего. А?
— Нет-нет... Полный порядок. — Вадим Кузьмич уже жалел, что позвонил. — В общем, пока... Будь здоров...
— Стой! — закричал Вовушка. — Дай трубку Наталье! Хочу говорить с Натальей!
Вадиму Кузьмичу ничего не оставалось, как взять аппарат и потащить к столику Натальи Михайловны, благо длина шнура позволяла. Он поставил телефон прямо на ее рукописи, рядом положил трубку.
— Вовушка, — сказал он.
Разговор был недолгий, стремительный. Вовушка выразил свою радость слышать столь приятный голос. Наталья была счастлива узнать, что у Вовушки все в порядке, на его вопрос о муже, не задумываясь, сказала, что у Вадима Кузьмина дела идут неплохо, он влюбился, и, похоже, всерьез.
— Ну, тогда у него в самом деле полный порядок, — улыбнулся Вовушка и тут же застеснялся, сообразив, что говорить жене такие слова не совсем хорошо.
Наталья Михайловна бросила трубку на рычаги, отодвинула телефон и снова углубилась в бумаги. Когда Вадим Кузьмич попытался что-то сказать ей, решив, что глаза его приняли нормальное выражение, та сунула ему в руки телефон и сказала, не отрываясь от бумаги:
— Сгинь!
Вадим Кузьмич послушно отнес телефон в прихожую, потом прошел в спальню, разделся с некоторой острасткой, боясь, что на нем остались криминальные следы недавней встречи со Светой. И отправился в ванную. Пока упругие струи разбивались вдребезги о плечи, о голову, у него состоялся разговор с Квардаковым. Тот сам начал, и Вадиму Кузьмичу ничего не оставалось, как втянуться в неприятную беседу.
«Скажи, Вадим, почему именно меня ты решил принести в жертву?» — спросил Квардаков обиженно и недоуменно.
«Мне кажется, Борис Борисович, что вы как раз тот человек, про которого никак нельзя подумать...» «Другими словами, ты топишь меня потому, что уверен — я не утону?»
«Можно сказать и так».
«Ты ошибаешься, Вадим. Тонут все. И потом, чем бы все ни кончилось, мне предстоит пройти через заключение, допросы, через подозрения и насмешки — это все за что?»
«А кого бы вы предложили?»
«Если уж ты решился на этот Кандибобер, попытайся сделать так, чтобы ни на кого не падало подозрение».
«Тогда виноватой окажется Света. Мне бы этого не хотелось. Когда пропадают деньги, а все вокруг чисты, значит, их взял кассир».
«Но почему я?!»
«С вами все удобнее проделать. Вы, Борис Борисович слишком простодушны, мне легче с вами».
«Но у меня своя жизнь, надежды... Тебя это не смущает?»
«Не настолько, чтобы все переигрывать. И чего вам, в конце концов, опасаться — деньги-то возьмете не вы! Их возьму я. Мне и дрожать. А истина, истина восторжествует».
«Ага, тебе дрожать, а мне отвечать?»
«Разделение труда, товарищ Квардаков. Кому-то надо быть директором, кому-то фотографом, кому-то принимать позы, а кому-то прыгать с фотоаппаратом. Все, Борис Борисович, все. Отстаньте».
