— Неужели она была в бутылке с кефиром? — вскинулся надеждой Квардаков.
— Но я тоже держал ее в руках, — заметил Анфертьев.
— Да, верно... Пока я ходил за деньгами, ты держа ее в руках. И твои руки остались чистыми. Ты был театре? — спросил Квардаков.
— Был, — кивнул Анфертьев. — Им понравились мои снимки, они сказали, что у меня золотые руки.
— Тебя берут? — спросил Квардаков с таким напряжением, будто для него сейчас не было ничего важнее.
— Берут. Я сказал, что буду с месяц занят... Пока идет следствие. А потом готов отдать себя в полное и распоряжение.
— Ну и слава Богу, — облегченно откинулся Квардаков. — Хоть это удалось. А что Света?
— Нормально. Подписка о невыезде... Мы с ней почти не видимся.
— Почему?
— Не знаю. Она... переживает... От разговоров уклоняется. С ней что-то происходит... Мне так кажется...
— Вы не могли бы мне устроить очную ставку с Луниной? — обратился Квардаков к Следователю.
— Зачем? У вас нет расхождения в показаниях. A устраивать из очной ставки свидание... Так не принято.
— Я хочу ее видеть! Поймите, — Квардаков прижал руки к груди, — у меня нет других просьб, жалоб, нареканий... Мне нужно ее увидеть. Хотя бы для того, чтобы попрощаться. А?
— Скоро будет суд. Она вызвана в качестве свидетельницы. Увидитесь и попрощаетесь. Взглядами, жестковато ответил Следователь.
— Вы думаете, будет суд? — спросил Квардаков странной улыбкой.
— Совершенно в этом уверен.
— Суда не будет, — твердо сказал Квардаков, глядя невидяще в стенку прямо перед собой. — Вадим, скажи Свете, что суда не будет.
— У вас есть доказательства вашей невиновности? — растерянно спросил Следователь.
— Да. Есть.
— Так предъявите их!
— Я сделаю это, когда сочту нужным. А теперь прошу отвести меня в камеру. Я устал.
Квардаков вышел, не взглянув на Анфертьева, Ближайшей ночью Квардаков покончил с собой в тюремной камере.
Он повесился на оконной решетке, использовав жгут, сплетенный из собственной рубашки, которую купил когда-то исключительно ради Светы, и был несказанно рад, когда она заметила его обнову. На рассвете сокамерники увидели раскачивающееся тело, подняли крик, вызвали дежурного. Срезали жгут, освободили шею, но было уже поздно. Борис Борисович провисел несколько часов.
Накануне он затребовал нотариуса и по всем правилам юридического искусства составил дарственную. Отныне его машина принадлежала Анфертьеву. Это были «Жигули» красного цвета, в отличном состоянии,. поскольку Квардаков, слегка злоупотребляя служебным положением, время от времени поручал лучшим механикам завода посмотреть машину. Да и стояла она в заводском гараже — в безопасности, в тепле, всегда смазанная и заправленная.
А Свете завещал несколько подписных приложений к журналу «Огонек» на будущий год и японский магнитофон.
Произошло событие настолько значительное, что оно потребовало отдельной главы, подробного описания душевного смятения Бориса Борисовича Квардакова, чувства безысходности, охватившего его, возникла необходимость рассказать о тюремной камере, ее гнетущей обстановке, о сокамерниках, этих непрошеных советчиках, которые и убедили Квардакова в безнадежности его положения. Но Автору пришлось, не без колебаний правда, отвергнуть эти соблазны. Они нарушили бы все повествование, перекосили бы его в криминальную сторону. А кроме того, описывать, как Борис Борисович, в ужасе перед судом, на котором ему пришлось бы предстать опасным преступником, безнравственным, падшим человеком, расхитителем народного добра, не выдержал душевных мук и повесился — работа тяжелая и неблагодарная. Эти страницы обязательно вычеркнет знакомая нам литературная дама, и правильно сделает. В самом деле, только представьте: Квардаков раскачивает тюремную решетку, чтобы убедиться, что она выдержит его вес, небольшой в общем-то вес заместителя директора ремонтного завода, рвет на полоски белую рубашку, с которой у него связано столько воспоминаний и надежд, плетет из полосок жгут, захлестывает его на собственной шее и под равнодушный храп преступников...
— Нет, так нельзя, — убежденно скажет дама и перечеркнет страницу крест-накрест.
Но в то же время нужно заметить, что жизненные неурядицы, случавшиеся с Квардаковым до сих пор, были не слишком серьезными, они не закалили его, не воспитали в нем разумного недоверия или, скажем, здравого пренебрежения к общественному мнению. Наверно, не было у него случая убедиться, что мнение это не всегда справедливо и окончательно. Похоже, Квардаков был из тех людей, для которых самой страшной была мысль о том, кто что про них подумает, скажет, как посмотрит, в каком виде во сне увидит. Вообще-то все мы испытываем подобные страхи, но ведь не вешаемся же... Иначе некому было бы описывать такие вот истории, некому было бы их читать.
Задумаемся о другом: почему, собственно, Квардаков завещал свою машину Анфертьеву? Промашка Автора? Никакой промашки. Прежде всего, Квардаков был одинок. А те люди, с которыми его сталкивала судьба, не вызывали в его душе теплоты и привязанности. С Анфертьевым у Квардакова установились дружеские отношения достаточно давно. Анфертьев изготовил несколько превосходных портретов зама, тот, в свою очередь, отвел его в театр, где ему предложили работу более интересную и выгодную. Вадим Кузьмич на протяжении долгого следствия твердо придерживался мнения, что Квардаков ни в чем не виновен, что он честный человек и оказался втянутым в эту историю только по дикому стечению обстоятельств. И ни улики, обнаруженные Следователем, ни общее осуждение коллектива, ни доводы разума не могли поколебать Анфертьева. Приказав себе вести себя столь мужественно и благородно, Вадим Кузьмич этим как бы искупал собственную вину.
Шли дни, мелькали допросы и очные ставки, уточнялись минуты и секунды злосчастного обеда. Следователь заполнял документами третий том уголовного дела — Анфертьев оставался непреклонен. О, сколько знакомых, соседей, подчиненных и руководителей отшатнулись за это время от преступного Квардакова, сколько людей искали и находили в его характере, в его внешности, в прошлом столько отрицательного, что было даже удивительно, как он до сих пор оставался на свободе.
А Анфертьев твердил свое.
И постепенно само ограбление, которое он так ловко провернул, позабылось, подернулось дымкой времени, страхи ушли, а суть происшедшего измельчилась в вопросах Следователя, в бесконечном уточнении подробностей, в долгой череде дней, не приносящих ничего нового. И нет удивительного в том, что в предсмертный час перед мысленным взором бедного Квардакова возник именно Анфертьев, как человек неподкупной порядочности и высокой гражданской совестливости.
Дотошный читатель, однако, призадумается: а почему бы Борису Борисовичу не подарить машину Свете? Ведь, судя по некоторым скромным намекам Автора, он относился к кассиру далеко не равнодушно, и только его недоступная должность мешала Квардакову вести себя более раскованно и целеустремленно по отношению к Луниной. Знали, знали же о подавленных вздохах Квардакова и он сам, и, конечно, Света, она о них догадалась раньше самого Бориса Борисовича, знал и Анфертьев, относясь к ним со смешанным чувством ревности и снисходительности. Более всего умиляли Анфертьева томные взгляды узко поставленных глаз Квардакова — в них столько было любовной тоски и неги! И вздохи его умиляли, и новые несуразные галстуки, и даже кисточки, которыми Квардаков украсил окна своей машины, чтобы сделать ее более привлекательной для Светы.
Так почему же в таком случае «Жигули» не достались кассиру? При нынешнем повальном стремлении к обладанию автомобилями такой вопрос никому не покажется праздным.
Мелькнула у Квардакова мысль подарить машину Свете, мелькнула. Но, поразмыслив, он отказался от этой затеи. И правильно сделал. Подарок от человека, запятнавшего себя грязными делами, от человека, который повесился в тюрьме... Нет, дорогие товарищи, такой подарок мог пагубно отразиться на чести и достоинстве девушки. Едва только в смятенном мозгу Квардакова пронеслись слова «машина висельника»,
