Касимовский Мустафалей, царевич Абраслонолей Кайбалович, царевич Мустафалей Сибирский, в большом столе — бояре князь Федор Иванович Мстиславский с товарищи, в кривом столе — крымские послы в лавках, а приставы в скамьях. И, утвердив перемирье (т. е. подтвердив договор 1593 г. — Авт.), крымских послов государь отпустил, пожаловав, в Крым. А к хану послал посланника Леонтья Ладыженского с любовию и с братством и с поминками (подарками)».[705] В то время как «войско, вокруг и около его стоящее, украшали цветущие растения и зеленые травы».[706] Такова была еще одна и впрямь бескровная победа Бориса, еще одна характерная «деталь», к сожалению, показавшаяся ненужной г-ну Радзинскому…
А между тем лишь после этого весьма веселого двухмесячного «стояния на Оке» Годунов, пишет современник, «как фараон, со множеством колесниц и всадников, возвратился со своей лживой победой в великой славе в царствующий город Москву, (желая) еще более заставить всех, не понимающих его хитрости, полюбить его».[707] Слова дьяка Тимофеева поясняет современный исследователь: «Серпуховский поход стал решающим этапом избирательной кампании Бориса Годунова. Шум военных приготовлений помог заглушить голос оппозиции. Раз подчинившись правителю, бояре стали обращаться к нему за решением своих местнических тяжб и тем самым признали его высший авторитет. Со своей стороны Борис постарался удовлетворить самолюбие главных противников, вверив им командование армией».[708] Таким образом, были уничтожены последние преграды на пути к общей боярской присяге. И хотя Годунов все еще не решался предложить членам Думы подписать утвердительную грамоту о его «всенародном избрании», а саму церемонию присяги, очевидно, для вящей безопасности повелел перенести из традиционного места ее проведения (зала заседаний боярской Думы) — в Успенский собор, но присяга все-таки состоялась.[709]
Кстати, весьма примечательной доработке был подвергнут и сам текст присяги государю… Это с горечью отмечал уже Иван Тимофеев, свидетельствуя, что «во время своего воцарения он (Годунов) придумал всех привести страхом (в повиновение) себе, а после себя и своему потомству, приказав народу принести себе, рабу, крестную клятву тверже, чем это было при прежних царях».[710] Например, не Грозный «деспот» Иван IV, но именно демократически избранный «на царство» Борис Годунов, по собственному изволению взяв на себя прерогативы чуть ли не самого господа бога, впервые включил в текст этой присяги требование под угрозой анафемы, вечного проклятия «ни думати, ни мыслити, ни семьитись, ни дружитись, ни ссылатись» с врагами государя, «не изменять (ему) ни делом, ни словом; не умышлять на его жизнь и здоровье, не вредить ни ядовитым зельем, ни чародейством, доносить о всяких скопах и заговорах, не уходить в иные земли».[711] И надо ли говорить, что для XVI века это были не просто слова, не просто угроза. Это был настоящий переворот в сознании людей, начало разрушения основного нравственного принципа русской монархии, согласно которому человек, «целуя крест» (присягая) государю, обязывался служить ему не «за страх», но по долгу и совести (совести, которая, по определению русского философа И.А Ильина, есть голос божий в человеческой душе)… Однако в тексте присяги Годунову именно совесть и подменялась страхом, — страхом за какое бы то ни было неподчинение царю понести кару не только в жизни земной, а и в жизни загробной, вечной…Так строки подлинного исторического документа опять с убийственной ясностью вскрывают, кто стоял у истоков пресловутой «российской рабской психологии», кто, закрепостив сначала российских землепашцев, стал потом превращать уже в духовных рабов и всех остальных своих подданных… Не случайно церемония присяги проходила при большом стечении народа в Успенском соборе, но (как опять же сообщает нам очевидец событий дьяк Тимофеев) пришли туда люди только потому, что таков был суровый приказ, нарушить который отныне грозило даже не смертью — грозило геенной огненной…
Только тогда патриарх смог, наконец, совершить главное — акт венчания на царство. Торжественная коронация «вчерашнего раба» состоялась в самые первые дни русского Нового года — т. е. 3 сентября 7107 г. (1598). Летопись гласит: «Венчался государь царь и великий князь Борис Федорович всея Руси царьским венцом тем же обычаем, как писано царьское венчание царя и великого князя Федора Ивановича всея Руси. И в тот день царьского поставления сказано боярам и окольничим, и дворянам большим, и стольникам, и дворянам из городов, и всяким служилым людям государево жалованье на одном году вдвое, а гостям и торговым людям льгота»[712]… Были облагодетельствованы и злейшие враги — например, братья отравленного государя Федора Ивановича — Александр и Михаил Романовы. Первый получил от Бориса чин боярина, второй стал окольничим…[713]
Немудрено, что еще полгода спустя, на собранном в Москве Земском соборе, присутствовала уже вся боярская Дума в полном составе… Правда, собор этот, призванный окончательно утвердить избрание на престол нового царя (и на который вместе с знатнейшими боярами, духовенством, приказными дьяками по традиции приглашены были также столичные и провинциальные дворяне, стрелецкие головы, купцы и посадские старосты), оказался только жалким подобием тех действительно соборов-советов «со всей землей Русской», что собирал в свое время Иван Грозный. Фактически вопрос, ради которого был созван Земский собор в январе 1599 г., даже не обсуждался на его заседаниях. Анализируя сохранившиеся документы, исследователь сухо констатирует: все функции последнего Земского собора в России XVI века свелись к тому, что его участники выслушали текст утвердительной грамоты (заранее подготовленный канцелярией Бориса) и скрепили его своими подписями.[714] Причем с этого документа сразу сделали два списка (копии). Один отправили в государеву сокровищницу, а вот другой… Другой список новоиспеченный царь препоручил на «вечное хранение» не кому иному, как первому святому покровителю Московской державы — митрополиту Петру, нетленные мощи которого почивали в Успенском соборе Кремля. Для этого Борис пошел на неслыханное святотатство. Он приказал, сорвав вековые печати, вскрыть раку (гроб) святого митрополита. Туда, в гроб чудотворца, и вложил он собственными руками соборную грамоту, удостоверяющую его «всенародное» избрание на русский трон. Так, по словам очевидца, надеялся Годунов еще раз «утвердить свое имя».[715]
Но… несмотря на все эти «бесовские ухищрения»,[716] равно как и на все попытки с первых дней своего уже законного царствования прослыть повелителем добрым, справедливым (ради чего он и дал при вступлении на престол «тайный» обет не проливать человеческой крови в течение 15 лет), Борис не мог чувствовать и не чувствовал себя царем. Его снова мучили страх и неуверенность, о чем опять-таки свидетельствуют его современники. Вопреки идиллическим восторгам беллетриста Эдварда Радзинского, взахлеб убеждающего читателя, что, достигнув трона, Борис просто «обезумел от счастья — вчерашний потомок жалкого рода, а ныне владетель величайшего царства», приведем здесь еще одну цитату из записей дьяка Ивана Тимофеева, и пусть читатель сам сравнит психологическую глубину обоих высказываний… «Солгав приобрел себе (Годунов) сие великое и обширное царство», — писал дьяк, — а потому, «во дни царствования никакого счастья у него не было, а были только в членах его трепет и боязнь всех из-за величия сана».[717]
Да, так грезившаяся когда-то шапка Мономаха вдруг оказалась для Бориса не просто вельми тяжелой (если воспользоваться словами классика)… Должно быть она раскаленным обручем жгла ему голову, как ежечасно терзал душу ужас, понимание неотвратимости возмездия за совершенное зло. Сам клятвопреступник, убийца и вор, Годунов в каждом приближенном действительно мог видеть теперь лишь врага, тайного соперника или мстителя и вряд ли в своих подозрениях был далек от истины… Не случайно, пишет историк, уже в январе 1599 г. «в Польше и Ливонии стали циркулировать упорные слухи о том, что царь Борис убит своими подданными. Король Сигизмунд получил известия об этом сразу из двух источников. Из Орши ему сообщали, что Годунова убил „некий царек“. Из Вильны писали, что во время аудиенции в Кремлевском дворце Борис ударил посохом одного из Романовых, за что тот поколол его ножом».[718]
Да, он боялся, боялся люто, мучительно. Пытаясь хоть как-то избавиться от этого неотступного страха, Борис даже создал личную гвардию телохранителей, состоявшую исключительно из иностранцев — немцев, приехавших из Ливонии и Германии. Не доверяя своим, он отныне рассчитывал на полную преданность только этого отряда иностранных наемников, щедро наделяя их поместьями с русскими крестьянами-рабами.[719] (Пройдет еще совсем немного времени, и точно так же станет действовать победитель-преемник Годунова — Лжедмитрий I, целыми вотчинами раздавая русские земли полякам.) Но это не спасло его. Как не помогло ему и пышно расцветшее
