напряжении. Яков сидел, как изваяние, под пристальным, проникающим в самую душу взглядом молодого, но дотошного следователя. Уже один факт, что между ними велась не обычная беседа офицера с сержантом, а допрос, заставлял Якова почувствовать огромную ответственность за каждое произнесенное им слово. Если сначала сержант отвечал следователю с уравновешенной обстоятельностью, хотя и не был вполне спокоен, то с последним вопросом самообладание изменило ему. Сколько ни раздумывал он о происшествии, у него ни разу не возникало подозрения, что Сутормин мог умышленно стрелять в Ващенко. Но теперь, после того как своим рассказом он подвел следователя к выводу о преступной небрежности Сутормина, он заколебался.
Видя растерянность Бригинца, Ивин задал наводящий вопрос:
— Вспомните, не было ли между ними каких-нибудь стычек, ссор?
И Бригинец вспомнил. Да, были. Однажды в отделении обсуждали поведение Сутормина. Он отказался выполнить приказание младшего сержанта Карапетяна. И Ващенко, этот честный, прямой парень, первым осудил своего товарища. Да и потом нередко одергивал Сутормина, если тот забывался. Сутормину это не нравилось, он обижался на Ващенко, но быстро отходил. А незадолго до тактического учения с боевой стрельбой они опять повздорили. Случилось это так. В субботу Сутормин и Ващенко патрулировали в селе. («Это за рекой. Вы, наверное, проходили, когда к нам ехали», — сказал Бригинец. Ивин кивнул.) Там Сутормин потянул Ващенко в чайную. Ващенко отказался и стал отговаривать товарища. Тот не послушался. «Все равно, Сенька, жизнь поцарапана. Разжаловать меня уже некуда», — заявил Сутормин: на него иногда находила этакая ухарская бесшабашность. Разумеется, в чайную он пошел не за тем, чтобы попить чаю.
Ващенко не скрыл проступка Сутормина, между товарищами произошла очередная размолвка, и довольно острая.
— Какого числа это было? Примерно, — спросил Ивин.
— Числа восьмого-девятого, — подумав, ответил Бригинец.
— А учения состоялись шестнадцатого?
— Да.
— Скажите, в этот отрезок времени вы не замечали каких-либо угроз со стороны Сутормина в адрес Ващенко?
— Нет, не замечал. — Ответ прозвучал не слишком твердо.
У Ивина возникло предположение, что дело, которое он расследует, гораздо сложнее, чем представлялось ему вначале. Он вдруг ощутил в себе волнующую напряженность, предваряющую важное открытие, хотя всегда в таких случаях старался быть рассудительным и объективным. Не в силах сразу подавить в себе возникшее чувство, даже боясь, как бы желаемое не оказалось фикцией, Ивин многозначительно сказал Бригинцу:
— Значит, не замечали? Однако между Суторминым и Ващенко существовали натянутые, а возможно, и враждебные отношения. Так я вас понял?
— Нет, этого я не говорил, — после некоторого раздумья, уже более твердо сказал Бригинец и добавил: — Сутормин и Ващенко дружили.
Ивину показалось, будто сержант пытается выгородить виновного.
— Вы противоречите сами себе. Приведенные вами факты свидетельствуют о неприязненном отношении Сутормина к Ващенко. Вы же утверждаете обратное. Как вас понимать?
— Видите ли, в чем дело: Сутормин вспыльчив, но не злопамятен, веселый, не прочь поозорничать. Он и Ващенко действительно дружили, Ващенко умел влиять на него. Да и мы всем отделением старались. И Сутормин большей частью вел себя как надо. Правда, случались срывы. Но… я уверен: он стал бы хорошим солдатом, если бы не это. Нет, не мог он умышленно стрелять в Ващенко, — заявил Бригинец.
— Что ж, у меня к вам больше вопросов нет, — с сожалением, как показалось Бригинцу, сказал следователь.
В тот же день Ивин встретился с командиром батальона, вернувшимся вместе с подразделениями с поля. Хабаров не снимал вины с Сутормина, но умысла в действиях солдата не усматривал.
— Вы подчеркиваете: воспитывался в детдоме. Детдом приучил Сутормина уважать коллектив, — убежденно сказал Ивину Хабаров. — Вступить в пререкание с командиром — Сутормин это мог. Случалось, и на взыскания не реагировал. Но уж если все говорили «нет», он смирялся. А Ващенко был одним из самых уважаемых людей в отделении. К его слову прислушивались. Сутормин — тоже.
— Однако они перед этим поругались, — напомнил Ивин.
— У людей с разными характерами такое случается нередко, — возразил Хабаров. — Не знаю, что вам о Сутормине говорили другие, но, поймите мне небезразлична судьба этого человека. Мы его обучали, воспитывали, верили в него… Конечно, он должен предстать перед судом. Но нельзя допустить, чтобы наказание убило в нем то хорошее, что в нем есть.
Сопоставив, что говорили о происшествии разные люди, Ивин увидел: одни усматривали в Сутормине злоумышленника, другие — жертву случайных обстоятельств. Какая из сторон права, выяснится после тщательного расследования. Не примыкая еще ни к одной из них, Ивин подметил, что те, кто за массой солдат, внешне как будто одинаковых, не утруждал себя разглядеть каждого человека с его собственной судьбой, кто, привыкнув к определенным армейским рамкам, расценивал все сколько-нибудь нарушающее их целостность и гармонию как злокачественную опухоль, такие люди склонялись к тому, чтобы Сутормина по возможности скорее упекли куда следует и на этом поставили точку. А Хабаров задумался над тем, что станет с Суторминым.
«Не поймите меня так, будто я его выгораживаю, — вспомнились Ивину слова Хабарова, — чтобы представить свой батальон в лучшем свете. Нет. И люди в нем разные, и недостатков еще тьма. Но меня всегда заботит одно: как бы та энергия, которую мы все затрачиваем на обучение и воспитание людей, не тратилась впустую; чтобы о каждом, кто служит сейчас в моем батальоне, и потом, когда он снимет погоны, говорили: это настоящий человек. Я хочу, чтобы о Сутормине, когда он перестанет быть заключенным, сказали то же самое». — «Может быть, этот майор и прав. Пусть он немного рисуется. Зато в нем, кажется, нет самого страшного для постоянно имеющих дело с людьми — равнодушия. Чувствуется, он любит свою работу, любит солдат», — размышлял Ивин, вновь обретя необходимую в его положении трезвость.
Он лежал на койке в комнате для приезжих. Кроме него, никого здесь больше не было, поэтому света Ивин ее зажигал. Ему нравилось думать в темноте: ничто не отвлекает.
Окно было открыто, и в комнату вместе с бередящим душу запахом цветущих лип вливалась музыка. Играли в лагерном Доме офицеров. Там на дощатой танцплощадке перед началом киносеанса танцевала молодежь. А в это время на госпитальной койке ефрейтор Ващенко, быть может, борется со смертью, его товарищ Григорий Сутормин, томясь под стражей, ждет своей участи, а он, военный следователь капитан Ивин, обдумывает показания свидетелей. Цветение лип и музыка мешают ему сосредоточиться, напоминают, что он еще молод и полон сил и грешно такой вечер убивать на койке. Но Ивин подавляет в себе неосознанное желание: он занят делом, ему нельзя отвлекаться. Напряженность беспокойного дня вскоре одерживает верх, и капитан засыпает глубоким сном здорового человека.
3
Разбудили Ивина бодрые звуки трубы и многоголосое «Подъем!». Под окном наперебой чирикали воробьи. Сквозь пятнистые липы в комнату пробивалось солнце. Листья на деревьях слегка колыхались, словно отряхиваясь от сна, и по стене друг за другом гонялись солнечные блики.
В десять часов, допросив Сутормина, Ивин отправился с ним на стрельбище, чтобы на месте воссоздать картину происшествия.
На вопросы следователя Сутормин отвечал охотно, без утайки. Он показал, где при развертывании взвода для отражения контратаки «противника» шел он, в каком месте поскользнулся и упал и где в это время находился Ващенко.
— Как же вы оружие на предохранитель не поставили? — спросил Ивин.
— Я ставил! — Сутормин вскинул голову.
