облучению, блаженствовали: подремывали в кузовах машин и на траве или от нечего делать без любопытства глядели на бронетранспортеры, которые, точно на конвейере, по одному медленно въезжали на эстакаду площадки для определения зараженности техники и затихали в ожидании приговора. Тем временем химик-дозиметрист в грязно-купоросного, непривычного цвета защитном костюме, в противогазе и резиновых перчатках, напоминающий пришельца из космоса, какими их изображают художники-фантасты, блестящим трубчатым зондом, по форме похожим на хоккейную клюшку, плавно «ощупывал» поверхность машины. Затем по взмаху флажка она съезжала с эстакады и направлялась на площадку для обработки боевой техники. А ее место занимала уже следующая машина. И пока безмолвный резиновый контролер сноровисто проделывал над нею ту же манипуляцию, другой химик-дозиметрист производил выборочный контроль облучения личного состава. И повинуясь его велению, спешенные солдаты и офицеры шли на площадку санитарной обработки. Их путь проходил мимо эстакад, на которых покорно стояли бронетранспортеры. Совсем недавно они с напористым ревом неслись по мертвой после «атомного взрыва» земле. Теперь же в их броневые бока с остервенелым шипением били из брандспойтов со щетками белые, пенящиеся струи раствора, смывая радиоактивные частицы.
Старший сержант Яков Бригинец, пока его отделение скучало в очереди на пункт специальной обработки, уселся под деревом, привалившись спиной к прохладному шершавому стволу. Яков закрыл глаза и почувствовал, что его словно наполняет какой-то сладковатой тяжестью и начинает плавно покачивать и уносить куда-то. Перед глазами поплыли обрывочные видения прошедших учений и даже более отдаленных по времени событий. Ощущение было такое, будто Яков много и натужно работал и, втянувшись в работу, внезапно увидел, что делать больше нечего.
В душе старшего сержанта появилась спокойная удовлетворенность. Командир полка сказал сегодня батальону: «Молодцы!» Якову было очень приятно: раз всем, — значит, и ему. Он имел право отнести похвалу на свой счет, ибо кто лучше его самого знает, как относился он к солдатскому труду? С первого дня службы до недавно закончившегося боя на плацдарме, когда их взвод был послан в район, пораженный «атомным взрывом», занял удобную для отражения «противника» позицию и удерживал ее до тех пор, пока из-за Днепра не подоспели основные силы полка.
Сегодняшняя похвала, видимо, последняя похвала за последнее в жизни Якова учение: скоро домой. Осталось совсем немного. Подведут итоги инспекторской — и только отсчитывай оставшиеся до увольнения дни. Хорошо их считать, когда все хорошо. Так ли оно на самом деле? Чем Яков может похвастаться? Что сделал он доброго? Яков в последнее время стал задумываться над этим, сравнивая свою жизнь с жизнью майора Хабарова и капитана Петелина. Они прошли войну, имеют награды. Якову становится немного завидно. В самом деле, прослужил он почти три года и ничего выдающегося не совершил. Не вступал в схватку с диверсантами, потому что ни на полк, ни на город никто не нападал. Не боролся с пожаром в подшефном колхозе и не гонялся за поджигателями зернохранилищ, потому что этого тоже не было. А было лишь то, что, служа, он сам стал отличником и свое отделение сделал отличным, сам овладел всем штатным оружием роты и подчиненных обучил. И это очень пригодилось им всем на учении. Посредник давал такие сложные вводные, что приходилось призывать на помощь все свои знания, чтобы решить их. И еще было у Якова около двадцати благодарностей, и в звании его повысили.
Якову вспомнилось: как-то он слушал лекцию о перспективах коммунистического строительства в СССР. Яков, зримо представляя себе картину, которую вдохновенно рисовал лектор — молодой подполковник из политуправления округа — вдруг подумал: «Черт возьми, а может быть, через десятилетия нам тоже станут завидовать? Те, кто войдет в коммунизм, как в отстроенный нами дом. А возможно, и тому поколению не придется завидовать своим предшественникам, потому что та жизнь выдвинет перед ними что-то новое, не менее сложное и удивительное. Ведь то, что сегодня тебе представляется будничным, на самом деле может оказаться необычным, когда посмотришь на него с высоты осуществленных целей, во имя которых это будничное совершалось. У каждой эпохи — свое… Возможно, нас тоже ожидает борьба — нелегкая, героическая, захватывающая».
Одного не заметил Яков: для него и его сверстников эта борьба началась с того дня, как они встали в солдатский строй. И то, что за три года, пока Яков и его товарищи были в строю, война не разразилась, — это они могут отнести и на свой счет. Яков посмотрел на солдат своего отделения — крепкие ребята, смеются себе над чем-то, а ведь трое суток на ногах. «Нет, мы не хуже их, фронтовиков. И уж если понадобится…»
Команда, повелевавшая отправляться на санитарную обработку, прервала размышления Якова. Он упруго вскочил, встал во главе отделения и повел его в глубь рощи. Возле площадки с ажурными металлическими пирамидками отделение было остановлено. Солдатам приказали составить в пирамиды оружие и запомнить номера гнезд. Как только отделение двинулось дальше, два химика-дегазатора стали обрабатывать оставленные в пирамидах автоматы и пулеметы.
На берегу ручья «пострадавших» ожидали три соединенные между собой палатки. Дежуривший в первой палатке санитар велел всем раздеться донага. Яков повторил команду.
Ежась от осенней прохлады и солено перешучиваясь, солдаты охотно снимали с себя снаряжение и пропыленное обмундирование, складывали на противни. Санитары относили его в металлических корзинах- носилках на обработку, а «пострадавшие», голые, с мочалками и мылом, торопливой трусцой переходили в обмывочную палатку и сразу веселели: шумно, с озорством, захватывали места и блаженно фыркали и взвизгивали под горячими струями воды.
Какое это наслаждение — подставить под душ вымотанное многодневными учениями и недосыпом тело, пропитанное потом и пылью!
Чем-то домашним повеяло на Якова, когда он оказался в душевой, — видно, слишком резок был переход от жесткой напряженности учений к расслабляющему тело мокрому теплу.
Когда старший сержант, одевшись, снова зашагал впереди своего отделения, на этот раз — к «обеззараженному» бронетранспортеру, он понял, что в странное чувство, охватившее его, вплелась тоска по Наде. Яков не видел девушку три недели, но так по ней соскучился, словно разлука длилась годы.
Знакомство Якова с Надей как-то сразу внесло в их отношения радующую праздничность. Смешливая исполнительница бойких частушек, открыто доверчивая, несколько экспансивная, с каждой встречей все прочнее входила в жизнь Якова. Он бывал у Нади дома. Ее отец, кряжистый, крепкий, веселый «старый солдат», как он себя называл, и мать, миловидная, подвижная, несмотря на полноту, женщина, встречали его радушно, с той же доверчивостью, с какой относилась к нему Надя. Они охотно говорили о себе и его расспрашивали и не косились, когда он с их дочерью уходил за село, в дубраву у реки.
Яков знал почти все и про звено «голосистых», в котором работала Надя, и про то, какой урожай свеклы собрали девчата, и как они утерли нос хлопцам. «Ты был у нас в клубе? — спросила как-то Надя и, не дождавшись ответа, сказала: — Зайди обязательно. Туда, где Доска почета. Хорошо?» — «Хорошо. А что я там увижу?» — поинтересовался Яков. — «Не скажу. Сперва посмотри».
Яков знал, что на той Доске — фотография Надиного звена. Но не стал говорить об этом девушке, чтобы не спугнуть милое бесхитростное кокетство, которое ей так шло, а ему нравилось. Якову вообще нравилось, как и что Надя говорила, как, сама того не замечая, выдавала девичьи секреты: кто из ее подружек с кем встречается, кто из местных ребят раньше нравился ей, Наде, а теперь — нет. Его волновала ее манера разговаривать: увлекшись, она брала Якова за руку, дотрагивалась до его груди, заглядывала в глаза. Порой же, словно спохватившись, звучно хлопала ладошками себя по щекам и восклицала:
— Ой, что я говорю! Ненормальная я. Правда, ненормальная, Яш?
В последний раз, это было накануне инспекторской, они опять ходили в облюбованную ими рощу. Солнце уже спряталось за косогором, и лес встретил молодых людей сумеречной прохладой, сгущенной раскидистыми кронами деревьев. Они остановились под старым дубом. Надя продолжала рассказывать о только что прочитанной ею книге Мартины Моно «Облако». Рассказ о мучительной смерти семнадцатилетней Патриции от радиоактивного облака потряс впечатлительную Надю. И даже то обстоятельство, что жертвой испытания водородной бомбы оказалась вдруг дочь американского миллиардера, причастного к созданию страшного оружия, не уменьшило Надиной жалости к девушке.
— А это правда, что из такого облака выпадают белые хлопья, Яш? — наивно спросила Надя.
И как бы стремясь заслонить собою девушку, Яков придвинулся к ней вплотную, взял ее руки в свои и сжал. Надя безотчетно ответила ему — ладошки у нее были упруго-пухлые и горячие, как пышки, пожатие
