напряженной жизнью.
— Базу строили пленные из глуховского концлагеря, работы закончились три месяца назад, — сказал Синицын. — Потом их всех — две тысячи триста человек — уничтожили, вон в лесу, в десяти километрах отсюда, говорят, в это лето там не селились даже птицы, воздух был отравлен разложением.
— При жизни человек гуляет, после смерти воняет, — неожиданно сказал Коля Зубков.
Юрка удивленно поглядел на него, а Веретенников сквозь зубы выругался.
— Все стихи сочиняешь, Зубков, лучше о деле подумай.
Они осторожно отползли назад и подползли к базе с другой стороны, сделав большой, километра в три, круг, стараясь все запомнить и привязать местность к плану, над которым каждый из них корпел не одни сутки. Юрка никого не знал, можно сказать, кроме Скворцова; сейчас он был захвачен общностью со всеми этими людьми и близостью с ними; после неожиданной вспышки отчуждения к Скворцову ему было стыдно, и больше всего стыдно, потому что он так и не признался, что подслушивал, и презирал себя за это.
Лежа сейчас на пригорке, километрах в трех от базы, Юрка вспомнил школу. С шестого класса у них в филипповской десятилетке стали преподавать немецкий язык, немка была совсем молодая, ее звали Таисией Дмитриевной, и она всегда приходила на уроки с кипой словарей, она любила внеклассное чтение. Юрка ругал себя, что так плохо занимался, немецкий бы ему так пригодился сейчас! Произношение, главное ведь произношение, вон Батурин стрекочет как пулемет. Интересно бы поглядеть этого немца Грюнтера. Скворцов запретил называть его имя. Интересно, Юрка смог бы с ним объясниться по-немецки? Ведь по немецкому у Юрки только посредственно, на большее никогда не вытягивал.
А физик у них в школе был смешной — в очках, сухопарый, как жердь, Петр Петрович, и все его звали «тяготение», это было его любимое словечко, и потом, он был такой худой, длинный, что фигурой своей напоминал это слово — «тяготение». И еще у него было в привычке подолгу держать неуспевающего ученика у доски и «тянуть» душу.
Юрка думал о школе с нежностью, ему все прошлое теперь вообще казалось нереальностью или словно оно приснилось однажды, в чудесном сне, и он сейчас вспомнил немецкие падежи и формы глаголов, все эти «ich», «du», «sie» ему казались детской игрой; слушая пленных немцев, не поспевая за ними, он почти не понимал их речи, только отдельные слова, а тут еще эти лесные овраги с двумя тысячами тремястами мертвецов, отсюда даже птицы улетели.
— Будем ждать дождей, — сказал Веретенников. — Самый сенокос, должны же они быть, черт их возьми, а теперь, я думаю, нам по домам пора. Скоро утро.
Остаток ночи и большую часть дня Юрка и Скворцов беспробудно спали в своей каморке без окон, и Юрке приснилось что-то светлое и огромное — ему приснилась молодая яснолицая женщина, она была стройна и высока; она взяла Юрку на руки и несла, перешагивая через деревни, окопы и леса, и ему было хорошо у нее на руках, он даже заплакал украдкой, так ему было хорошо и покойно.
Он проснулся, услышав глухой голос Скворцова. Тот с кем-то разговаривал, дверь из каморки была полуоткрыта, и Юрка сразу увидел Шуру, он узнал ее по голосу. «Вот бесстыжая, — подумал он. — С первого вечера пришла, и теперь хоть бы хны. Как ни в чем не бывало…» Девушка была чуть старше его самого, Юрка возмутился еще больше и хотел отвернуться к стене, но продолжал разглядывать лицо девушки.
— Юра! Петлин! — услышал он голос Скворцова и быстро встал, оправляя помятую рубаху, спали они не раздеваясь. «Что-то случилось», — подумал он, забывая о Шуре и о своих мыслях, и быстро вышел к ним.
— Здравствуйте, — сказал он, ему никто не ответил. Он покосился на Шуру и тут увидел у Скворцова в руках газету.
— Что? — сразу спросил он.
— Немцы сообщают о полном уничтожении нашего отряда. Трофимов вроде бы убит, много взято в плен. В следующее воскресенье в Ржанске назначена публичная казнь взятых в плен…
Кто-то вздохнул в углу, Юрка оглянулся и увидел Матрену Семеновну.
— Брешут, собаки, — сказал Юра.
— На, читай.
Юрка неохотно протянул руку, газета была на русском языке, выходила в Ржанске и называлась «Свободный голос». Юрка читал, сдвинув выгоревшие брови, и если он вначале не верил, то сейчас, когда перед глазами рябили фамилии и имена хорошо знакомых людей, указывалось, сколько им лет и откуда они родом, Юрка задышал тяжело и часто, а строчки все плыли и плыли в глаза, двоились, прыгали.
— Этого не может быть!
«При содействии местного населения, измученного террором лесных бандитов и при помощи добровольных частей Русской Освободительной Армии Третьему экспедиционному корпусу под командованием полковника Рудольфа Зольдинга… два дня назад началось наступление… труднопроходимые Ржанские леса…»
— Этого не может быть!
«Крупный отряд бандитов под командованием садиста-коммуниста, три раза судимого в тридцатых годах за изнасилование и убийство малолетних детей (как девочек, так и мальчиков), бандита Трофимова, был полностью окружен и уничтожен до последнего человека…»
«От полнейшей безвыходности, предвидя скорый конец, Сталин приказал выпустить сотни тысяч уголовных преступников — убийц и воров, содержащихся в лагерях Сибири, и приказал перебросить их за линию фронта, в местности, навсегда освобожденные от кровавого владычества коммунистов, для создания террора, неразберихи, провокаций. Немецкое командование призывает население и впредь выявлять бандитов и помогать установлению твердого правопорядка немецким властям, их…»
— Мерзавцы! — сказал Юрка зло. — Да они всё брешут, собаки, не может быть! Проклятые геббельсы! Да что вы, Владимир Степанович? Вы что, верите этой брехне?
— Погоди, Юрка, во всяком случае, это нас не остановит. Дай газету. — Он положил газету на стол, разгладил ладонями и опять пробежал пространный приказ коменданта Ржанска полковника Зольдинга. Он уже несколько дней не брился, и Шура подумала, что нужно будет принести ему отцовскую бритву.
— Шура, — сказал он, поднимая глаза. — Передай Веретенникову, все остается по-прежнему. Хочешь с нами позавтракать? — указал он на стол, где стояла вареная картошка в большой миске и малосольные огурцы в другой.
— Спасибо, завтракала. Я пойду.
— Будь очень осторожна. Передай, чтоб ни малейшего подозрения.
— Садитесь есть, — сердито буркнула Матрена Семеновна. — Какой толк, все давно остыло.
— Я не хочу. — Юрка сел на стул, зажал руки коленями и сгорбился, от этого плечи у него стали совсем узкими.
Матрена Семеновна подошла к нему и, вздохнув, пригладила ему лохматые волосы.
— Эх, сынок, сынок, не поешь — и силы не будет. А что ты без силы можешь? Ты молодой, тебе есть надо. Вставай, садись к столу, а ты, Александра, не уходи, мало побыла. Вон возьми ведро с очистками, вынеси, да по двору повертись подольше, дровишек потюкай. А то зачем приходила?
— Давай, Юрка, садись. — Скворцов придвинулся вместе со стулом к столу. — Свои огурцы, Матрена Семеновна?
— Свои, чьи же еще? В этот год пять грядок есть, как же, хорошо пошли, много будет. Вон еще не все прополола, травой взялось, все от старости руки не доходят.
К вечеру на четвертый день была очень сильная гроза, после нее обложило, ветер сник, стало тихо моросить, и земля по-летнему сразу разопрела. Собираясь на пост, Адольф Грюнтер особенно долго копался, ефрейтор Шлиммер, с которым он шел в паре, был злой и сонный, получил от жены чересчур игривое, по его мнению, легкомысленное письмо, и потом все они вот уже второй месяц недосыпали, как в тюрьме, отлучаться из расположения казармы строго воспрещалось, да и сам не пойдешь, — в прошлом году унтер-офицер Вецкле исчез в пять минут, вышел за проволоку и исчез, потом все ходили разглядывать следы, видно было, что Вецкле сопротивлялся, земля была взрыта ногами, но собаки следа не брали; говорили, что у партизан есть особый порошок, отбивавший чутье. Когда под вечер пришла гроза и затем обложило, ужиная, Грюнтер увидел на своей тарелке присохшую к краю вечернюю кашу, пошел в
